Моя чужая новая жизнь

Чья-то ладонь мягко легла на моё лицо, закрывая глаза, и я вздрогнула от тихого голоса Фридхельма:

— Не смотри.

Закрыть глаза… Как будто это поможет. Истошные крики и детский плач надолго останутся в моих кошмарах.

— Пойдём.

И плевать, можно или нельзя солдатам покидать такие мероприятия без разрешения, больше я не выдержу. Вспомнив про девочку, которая так и сидела в подвале, я быстро откинула крышку:

— Вылезай.

Фридхельм, казалось, нисколько не удивился, увидев Лизу, прижимающую к себе кошку, которая невольно спасла её.

— Лиза, пока не выходи на улицу, хорошо? — ребёнка нужно покормить и как-то понятно объяснить, почему она вынуждена и дальше прятаться. — Ты голодная?

Девочка молча наблюдала, как я режу хлеб, выкладываю в тарелку тушёнку и наконец тихо спросила:

— А где мама? И дедушка?

— Послушай, — я едва не выругалась, просто не зная, что ей ответить. — Твои мама и дедушка… им пришлось уехать.

— Они вернутся? — девочка не притронулась к еде, продолжая пытливо смотреть на меня.

— Я пока не знаю, — честно ответила я. — Твоя мама уехала на фронт, чтобы помогать папе. Детей брать нельзя, вот и оставила тебя.

— Как же я буду одна… — захныкала девочка.

— Ну, почему же одна? — Фридхельм вовремя пришёл на помощь. — Поживёшь пока с нами.

— А почему вы меня прятали от солдат? — подозрительно вскинулась Лиза.

— Так они собирались всех детишек отвезти в детский дом, — нашлась я. — Знаешь, что это такое?

— Да-а-а, — протянула девочка. — Мне мамка говорила, там сироты живут, у которых нет родителей, и что там все воруют. Я не хочу становиться воровкой.

Логика конечно железная.

— Так, садись кушать, — скомандовала я. — А потом соберём твои вещи, хорошо?

Вечером в штабе по идее никого не будет, попробую кое-что провернуть. Девочку конечно придётся оставить в каком-нибудь селе, но я хочу попробовать узнать, что с её отцом. Штейнбреннер же сунул мне кучу военников, скорее всего этих бойцов уже нет в живых. Пробью, нет ли там товарища Дёмина. Это самое малое, что я могу сделать. Девочка ведь потеряла почти всю семью.

— Присмотри за ней, я скоро вернусь, — я не стала бы скрывать куда собираюсь, ведь это в общем-то довольно безобидная авантюра, но Фридхельм ни о чём не спросил.

В штабе было темно, и я наивно решила, что ни Вилли, ни упаси боже Штейнбреннера там нет. Кивнула Конраду:

— Представляешь, оставила вчера блокнот.

Опаньки какие люди. При других обстоятельствах я бы похихикала. Ещё бы, такое зрелище. Всегда, даже в окопах, прилизанный и застёгнутый на все пуговицы Вилли сейчас хлестал коньяк в совершенно непотребном виде. На голове шухер, но ему как ни странно шло, рубашка почему-то измята и наполовину расстёгнута, а китель вольготно свисает со спинки стула, подметая рукавами пол.

— Присоединяйся.

Видать совсем плохи дела. Даже не спросил, за каким хером меня сюда принесло и чего это я среди ночи роюсь в бумагах.

— Не поможет, — ежу понятно, с чего он решил нажраться в хлам.

Это пожалуйста без меня. Обсуждать с ним сегодняшние события не хотелось от слова совсем. Самой херово так, что хоть волком вой. Быть кому-то жилеткой я не собираюсь. Хотели получить мировое господство? Держите, вместе со всеми прилагающимися «бонусами». Что там он бормочет?

— …ты ведь тоже виновата в том, что сегодня случилось.

— Что ты сказал? — от неожиданности я выронила конверт, не обращая внимания на рассыпавшиеся по полу военники.

— Надо было лучше выполнять свою работу, — повторил он. — Ты должна была убедить их выдать партизан, так что…

Каждое слово расплавленным свинцом обжигало душу. Пусть неправильными словами, но он озвучил сейчас то, что я чувствовала каждый раз, когда присутствовала на массовых казнях. Ощущать свою вину, понимая, что ничего не изменится и героем я уже не стану, было гадко. А вообще нахер! С какого я должна чувствовать себя виноватой? Я что ли развязала эту войну? Или если бы меня повязали при попытке завалить парочку немцев, это бы как-то помогло нашим? И уж во всяком случае я не позволю ни в чём обвинять себя какому-то нацисту! Иначе как помутнением это не назвать, но прежде, чем я себя остановила, успела влепить Винтеру пару пощёчин. Он правда тут же перехватил мои руки железной хваткой, но разве кому-то удавалось легко остановить женскую истерику?

— Не смей винить меня! Что я могла сделать? А вот ты даже не пытался остановить Штейнбреннера! Трус!

— Ну всё, успокойся.

Какое там успокойся? Нечего теперь включать заднюю, обнимашки мне не помогут. Я настолько была на него зла, что без раздумий отпихнула утешителя. Вилли, явно не ожидая такой реакции, отшатнулся, а поскольку выпил в одно лицо не знамо сколько животворящей жидкости, подбитой чайкой полетел на пол. Вот же чудище, и меня за собой утянул. Приземлилась я «удачно» — прямо на него. Нет, это ж надо, он ещё и ржёт! Хотя должно быть не смешно, а стыдно. Сам же трясётся, чтобы не дай бог не выйти из образа безупречного командира и постоянно мне тычет субординацией.

— Пусти, — сердито вывернулась я.

Злость немного поутихла. Конечно же умом я всё понимала. Оспаривать приказы СС у него не было ни права, ни возможности, вытащить детей он честно попытался. И то, что сейчас сидит, сопли на кулак наматывает, явно говорит о том, что как минимум не одобряет таких развлечений. Разумеется в бою они все без колебаний стреляют в противника, подрывают гранатами танки, но одно дело чувствовать себя воином, а другое — становиться палачом. Разница всё-таки есть. Раз он её чувствует, ещё не всё потеряно.

— Я больше не знаю, как правильно… Мы должны выполнять свой долг, но разве нельзя при этом оставаться людьми?

Нельзя. Война словно мясорубка перемелет нас всех. Мой личный счётчик грехов пополняется с каждым днём. Бесконечная ложь, предательство, убийства. Хольман конечно тот ещё сукин сын, но благодаря мне теперь загремит в какой-нибудь штрафбат или вообще в лагерь. Глядя в разнесчастные глаза Винтера, я почувствовала… ну, наверное, почти жалость. Его тоже сломает эта война. Пришёл самоуверенным офицером, который без колебания готов был вести в бой за правое дело своих солдат, а к концу войны, если выживет, станет морально искалеченным ветераном, который тщетно пытается заглушить воспоминания дешёвым виски в занюханной пивнушке. Советских бойцов будет хотя бы греть мысль о победе, пусть и доставшейся дорогой ценой. Они-то воевали не зря, а этим достанется лишь горечь поражения и волна хейта по всему миру.