Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

В отчаянии мы обратились к представителям Германии и Франции. Совпадает ли их опенка ситуации с оценкой Адлера? Позиция Хьюго Хаасе, председателя Социал-демократической партии Германии, была самой символичной и патетической. Обычно спокойный, теперь он был настолько встревожен, что не мог сидеть спокойно. Его настроение колебалось между надеждой и отчаянием. Он говорил о больших массовых демонстрациях против войны, которые его партия организует по всей Германии. Его слова подкреплялись телеграммами с его родины. В одной из них говорилось об огромном массовом митинге в Берлине, на который пришло семьдесят тысяч человек. На протяжении большей части своей речи Хаасе, казалось, обращался непосредственно к Жоресу, как будто он жаждал доказать великому французу-социалисту, что рабочие Германии не хотят войны и что они ожидают точно такого же отношения к ней со стороны своих французских товарищей. После объявления войны Хаасе был одним из четырнадцати немецких депутатов, которые голосовали против военных кредитов. В 1919 году он был ранен националистом и умер месяц спустя.

Бросая взгляд в прошлое, хочу сказать, что Жан Жорес и Роза Люксембург казались мне единственными делегатами, которые, как и Адлер, полностью понимали угрозу мировой войны и ужасы, которые она влечет за собой. Жорес производил впечатление человека, который, потеряв надежду на обычное разрешение кризиса, положился на чудо. Кейр Харди, который вместе с Брюсом Глейшером представлял Великобританию, в спокойной и уверенной манере упомянул о всеобщей забастовке, которую он и другие лидеры движения пропагандировали в качестве меры предотвращения войны. Он выразил мнение, что, если в Англии объявят войну, профсоюзы немедленно призовут к всеобщей забастовке! Большинство членов Исполнительного комитета дали своим отношением понять, что они не разделяют его уверенности в этом вопросе.

Когда я взяла слово и призвала обратить внимание на тот факт, что предыдущие съезды интернационала считали всеобщую забастовку важнейшим средством для предотвращения войны, Адлер и Жюль Гед посмотрели на меня как на ненормальную. Первый из них ясно дал понять, что он будет рассматривать любую попытку поторопить такую забастовку в этот момент как утопическую и опасную. Позиция, занятая Гедом, состояла в том, что всеобщая забастовка в военное время будет прямой угрозой социалистическому движению. «Призыв к всеобщей забастовке будет эффективен только в странах, где силен социализм, – заявил он, – и, таким образом, будет содействовать военной победе отсталых стран над развитыми». Другие делегаты не придали значения моим словам. В качестве рекомендации конкретных действий Исполнительный комитет довольствовался тем, что призвал усилить антивоенные демонстрации по всей Европе.

Одной из задач заседания было решить, где будет проводиться съезд интернационала, так как Вена отпадает. Эту задачу возложили на Розу Люксембург и Жореса. Они выбрали Париж, делая упор на то, что перед съездом и после него должны пройти массовые митинги, чтобы убедить правительства стран Европы во враждебном отношении рабочих к войне. Конечно, съезд так и не состоялся. Прежде чем его можно было созвать, война уже распространилась по большей части Европы. И прежде чем Жорес успел доложить своим соотечественникам о решениях брюссельского заседания, он был сражен пулей наемного убийцы в Париже.

Мне довелось находиться в одной комнате с Жоресом в Народном доме, когда он работал над последним манифестом, который ему было суждено написать. Его назначили составить воззвание к рабочим всего мира: они должны были продемонстрировать свою массовую солидарность, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу. Большинство делегатов ушли на обед, но Жорес остался, чтобы написать это воззвание и подготовить свою речь для массового митинга, который должен был состояться в тот вечер в королевском цирке. Я осталась с ним, но, чтобы не мешать ему, села поодаль от его стола. Я также знала, что его мучает жестокая головная боль. Внезапно в комнату вошел один делегат, известный своей бестактностью, и, сев рядом с Жоресом, начал с ним разговаривать. Я пыталась дать ему понять, что ему лучше уйти, но это было бесполезно. Он продолжал говорить.

На улицах, ведущих к королевскому цирку, было столько людей в тот вечер, что мы с трудом проталкивались через толпу. Огромный зал был заполнен народом до самых дверей с раннего утра. Огромное большинство бельгийцев, которые пришли на это собрание или ждали на прилегающих улицах, чтобы принять участие в последующей за ним уличной демонстрации, не имели ни малейшего понятия о том, какая угроза над ними нависла.

Не будет преувеличением сказать, что королевский цирк сотрясался в конце великолепной речи Жореса. Сам Жорес дрожал – так сильно было его душевное волнение, опасения, желание как-то предотвратить надвигающийся конфликт. Никогда он не говорил с таким жаром, в последний раз в своей жизни обращаясь к интернациональной аудитории.

Через несколько минут после закрытия митинга тысячи рабочих прошли по улицам Брюсселя, опьяненные восторгом, порожденным революционными песнями, которые они пели. По всему городу и его пригородам долго еще звучали лозунги: «Долой войну, да здравствует мир!», «Да здравствует международный социализм!».

Несколько дней спустя толпы, побуждаемые иными чувствами, прошли по тем же улицам, криками выражая поддержку войне.

Катастрофа развивалась гораздо быстрее, чем мы ожидали, и итальянские и швейцарские делегаты, которые в конце заседания отправились в Антверпен, чуть не застряли в Бельгии в начале войны. Поезд, в который мы сели в Антверпене, чтобы уехать на родину, был последним регулярным поездом, покидавшим Бельгию.

На следующее утро, когда мы завтракали в Базеле, прибежали, явно взволнованные, два члена Центрального комитета партии Германии.

– Теперь нет сомнений в том, что война распространяется на Францию и Германию, – сказал один из наших делегатов. – Несколько минут назад я разговаривал с немецкими товарищами. Они приехали сюда, чтобы оставить на хранение деньги немецкой партии.

«А каков ее моральный дух?» – подумала я.

На следующий день, остановившись в Берне по пути в Италию, я прочла на улице, что Жорес убит экзальтированным французским националистом. Я была настолько оглушена, что едва могла осознать значение этой потери. В тот же день я получила телеграмму, вызывающую меня на чрезвычайное заседание руководства итальянской партии в Милане.

29 июля, когда проходила наша встреча в Брюсселе, Социалистическая партия Италии выпустила свой антивоенный манифест. Одна часть его гласила:

«В интересах пролетариата всех стран препятствовать, насколько возможно, вооруженному конфликту и ограничивать его. Он на руку только победе милитаризма и паразитическим инициативам буржуазии.

Вы, пролетарии Италии, которые в суровый период кризиса и безработицы доказали свое классовое самосознание, свой дух самопожертвования, должны теперь быть готовы не дать втянуть Италию в пропасть этой ужасной авантюры».

Среди тех, кто подписал это воззвание, был Бенито Муссолини, редактор «Аванти», член Исполнительного комитета и городского совета Милана.

Митинг в Милане был созван для того, чтобы вновь подтвердить позицию, изложенную в манифесте. Все организации рабочего класса в Италии получили приглашения прислать делегатов. Даже союзы синдикалистов, которые в обычные времена непримиримо боролись с нами, откликнулись на них.

Когда один из делегатов-синдикалистов заметил, что войне будет труднее противостоять, если итальянское правительство решит оказывать помощь странам-союзницам, я заявила, что эта точка зрения должна быть объявлена несовместимой с позицией партии, так как на наше противодействие войне не может влиять выбор правящего класса. Мое предложение было принято единогласно.

То, что руководство партии должно придерживаться политики нейтралитета Италии, было заранее известным решением. Однако во время обсуждения Муссолини, который высказывался за полный нейтралитет, подошел ко мне, заявил, что должен уйти с заседания до конца обсуждения этого вопроса, и попросил меня проголосовать за него. Никто не мог предвидеть в тот момент, какие действия предпримет Италия. Уход Муссолини давал ему возможную лазейку. Он всегда мог сказать, что если бы он остался и слышал всю дискуссию, то мог бы проголосовать иначе.