Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938
Шрифт:
День был серым и промозглым, и однообразные серые шинели солдат были едва различимы на фоне неба, но несколько красных флагов украшали для нас всю эту сцену. Когда мы спустились на платформу, толпа хлынула вперед, все еще распевая «Интернационал», но мне показалось, что люди пели его скорее как молитву, нежели как победный гимн или как призыв к борьбе. Если бы не несколько молодых людей, чье волнение и воодушевление были видны по их поднятым головам и сияющим глазам, у меня сложилось бы впечатление некоторой смущенной беспомощности, как будто люди пришли сюда не столько продемонстрировать свою победу, сколько обратиться к нам за помощью. Было что-то особенно трогательное в выражении лиц пожилых мужчин и женщин в толпе. Казалось, они говорили: «Помогите нам, братья, помогите нам!» Как будто мы, возвращавшиеся, чтобы участвовать в строительстве нового мира, привезли с собой из старого мира то обещание помощи и безопасности, в котором они так сильно нуждались.
Вождей возвращавшихся на родину эмигрантов попросили выступить перед толпой, и, когда один из них предложил, чтобы я тоже выступила, я уклонилась.
«Я чувствую себя слишком маленькой, слишком незначительной», – возразила я.
Какие-то солдаты, стоявшие поблизости, восприняли мое замечание буквально, решив, что я имела в виду свой рост.
«Идите, мы поможем вам», – сказали они и, прежде чем я успела произнести еще слово, подняли меня на свои плечи над толпой. И с этой высоты я произнесла свою первую речь в стране, из которой я уехала в добровольную ссылку ровно двадцать лет назад.
В Петрограде нас встречала гораздо более впечатляющая демонстрация, на которой от имени правительства нас приветствовал Чернов, член Думы и кабинета министров. С ответными речами выступили Гримм и Луначарский.
К моему удивлению, один из моих братьев пришел на вокзал, чтобы встретить меня. С тех самых пор, как я стала вести активную работу в революционном движении, я была очень осмотрительной и не вовлекала членов моей семьи в свою жизнь за границей, чтобы не навлечь на них подозрений или преследований со стороны российских властей. Несколько раз я встречалась со своей самой старшей сестрой Анной, когда она приезжала отдохнуть на какой-нибудь модный курорт в Германии или Швейцарии, но с начала войны я даже не переписывалась с ней напрямую из страха, что письма от члена Циммервальдского движения могут навлечь подозрения в предательстве на всю семью. Война также положила конец получению мной пособия, от брата.
Я не сообщала никому из своих родственников о своем возвращении в Петроград, но они видели объявление в газетах, и теперь Анна послала моего брата встретить и привезти меня в ее дом. До того как я приехала в Россию, я знала, как трудны будут условия жизни из-за нехватки продовольствия и жилья, но я приняла решение, что в свободной России я буду делить с рабочими все трудности и не буду ничего принимать от своих состоятельных родственников. Но мой брат так расстроился, видя мое нежелание остановиться в доме нашей сестры, что я в конце концов согласилась поехать к ней на несколько дней. Анна была самой старшей в семье, а я – самой младшей и, как и ее дети, звала ее мамой. Несмотря на то что она никогда не разделяла и даже не понимала моей позиции и стремлений, мы очень любили друг друга. Я поняла, что мне очень трудно отказать в этой просьбе. Несколько дней в ее доме не будут иметь никакого значения, а потом я найду себе собственное жилье и снова приступлю к работе, какая для меня найдется. Оставив большую часть багажа на вокзале и взяв с собой только небольшую сумочку, я с братом поехала к сестре.
Мы едва успели обнять друг друга после стольких лет разлуки, когда я заметила ее возбуждение. Сначала я подумала, что оно результат общего напряжения и неопределенности, в условиях которых жила русская буржуазия в то время всеобщей деморализации, когда никто не знал и даже не мог предположить, что может принести с собой следующая неделя. Но вскоре я поняла, что причиной озабоченности Анны было нечто большее, чем эта ситуация. Агитация большевиков за продолжение революции, их нападки на Временное правительство уже вызвали контрнаступление против них буржуазии и либеральной прессы. Это наступление, естественно, включало в себя всех российских интернационалистов, которые были против продолжения войны. Слово «большевик» уже становилось в русской прессе синонимом слов «бандит» и «германский агент». И когда Анна показала мне вырезки, в которых мне навесили ярлык большевички и одного из самых активных противников войны, я сразу же поняла причину ее волнения.
– Ты и вправду большевичка? – спросила она меня встревоженно. – Это означает борьбу как против нового правительства, так и против старого: еще больше крови, больше преследований. Даже если бы ты была меньшевичкой или принадлежала бы к одной из других группировок, это было бы не так плохо. Но, будучи большевичкой, куда ты пойдешь, как ты найдешь себе кров?
Я без труда поняла, что она боится предложить убежище большевичке и что ее беспокойство обо мне борется со страхом за себя.
Хотя я не была членом фракции большевиков, я, подобно многим другим интернационалистам, разделяла их общее отношение к войне и революции. Я не хотела разуверять свою сестру, отделив себя от них, и, зная, что будет лучше, если наш разрыв будет окончательным, я ответила:– Да, я большевичка.
Когда на следующий день мне позвонил брат и я объяснила ему, что хочу немедленно покинуть дом Анны, он уверял, что у меня может уйти несколько недель на то, чтобы найти себе комнату для жилья. Из-за быстрой дезорганизации армии тысячи солдат хлынули в города, а вместе с развалом работы железных дорог в города потянулись тысячи сельских жителей. Даже возвратившиеся эмигранты, принадлежащие к наиболее влиятельным партиям в правительстве, столкнулись с трудностями в получении крыши над головой. Жилье высших слоев общества еще не было захвачено, как это случится после Октября, и мой брат все еще владел комфортабельной квартирой. В то время его семья была в отъезде, и по его настоятельной просьбе я решила остановиться у него, пока не смогу найти свое место при новом порядке.
Хаос в экономике и обществе, который, казалось, господствовал во всей России в этот период и который был гораздо острее в городах, чем в сельских районах, не был следствием исключительно – или даже в значительной степени – самой революции. В действительности за первые два месяца, последовавшие за революцией, и положение внутри страны, и боевой дух армии значительно улучшились, несмотря на неизбежную неразбериху, сопутствующую таким значительным политическим переменам. Ситуация, сложившаяся летом и осенью 1917 года, была всего лишь кульминацией процесса крушения, который начался в 1915 году при коррумпированном чиновничестве, включая царских должностных лиц, находившихся под влиянием Германии.
И хотя первая революция остановила этот процесс, к середине 1917 года он начался снова, и на этот раз поощрялся представителями имущих классов, особенно крупными промышленниками, которые, удовлетворившись свержением феодальной олигархии, почувствовали, что революция уже зашла довольно далеко – на самом деле слишком далеко. Даже правительство Керенского, которое в это время стремилось к некоему реформированному и просвещенному капитализму и ничему больше, находилось под постоянной угрозой и давлением со стороны правых. И чтобы сделать это давление более эффективным, а особенно для того, чтобы сокрушить власть Советов, цеховых и армейских комитетов, началась новая кампания саботажа. Закрылись фабрики, работа транспорта была дезорганизована, сознательно провоцировались сомнения и упадок духа. И хотя промышленники рассчитывали на то, что эти меры погасят революционный энтузиазм и какие-либо дальнейшие «эксперименты», их оружие оказалось лезвием обоюдоострым.
Нехватка продовольствия и всеобщая дезорганизация, которые сделали жизнь такой трудной, возымели желаемый эффект на большую часть класса мелких торговцев и даже на обычных людей на улице. «Разве не было раньше лучше?» – доказывали многие из них. Или: «Как революция помогла нам? Мы не можем есть избирательные бюллетени и прокламации». Или: «Что нам нужно – так это сильного человека у власти, правительство только болтает».
Среди рабочих и наиболее просвещенных крестьян, которые осознали важные достижения Мартовской революции [8] , также царила тревога. Но их недовольство и их вопросы выбрали другое направление: «У нас есть свобода, но нет хлеба. Где наши сыновья? Почему продолжается война и за что мы воюем? Когда солдаты придут домой с фронта, что они увидят дома, кроме все того же голода? Как долго может это продолжаться? Где обещанная нам земля? Мы устали ждать, мы ждали достаточно долго».
8
Эту революцию принято называть Февральской, поскольку она началась в конце февраля 1917 г., но главные ее события произошли в марте.
Ленинский лозунг «Мира и хлеба» самым эффективным образом сконцентрировал в себе те настроения, которые господствовали в народе. Что-то нужно было делать.
Летом 1917 года характер революции стал уже быстро меняться по мере того, как правительство под давлением союзников стало более решительно выступать за продолжение войны, в то время как рабочие в городах – и даже большая часть крестьянства, находившаяся под влиянием более радикальных социалистов-революционеров, – неуклонно приближались к левым. И хотя старая имперская Дума номинально еще была органом, управляющим страной, реальную власть неуклонно забирали себе центральные комитеты Советов, кооперативов, союзов и армейских комитетов, избранные десятками всероссийских съездов, проводившихся в Петрограде в весенние и летние месяцы. Некоторые эти организации существовали со времен революции 1905 года. Другие, подобно армейским комитетам, были образованы после марта солдатами на фронте, чтобы бороться с влиянием царских офицеров и демократизировать армию.