Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Манифест, который в конце концов был принят единогласно, гласил:

«Разжигатели войны лгут, когда утверждают, что война освободит угнетенные народы и послужит демократии. В реальности они хоронят свободу своих собственных народов, равно как и независимость других наций… Вам, мужчины и женщины труда, всем, кто страдает от войны и ради войны, мы говорим: «Вне границ, вне полей сражений и опустошенных стран, пролетарии всего мира, объединяйтесь!»

Надежда на то, что наше воззвание произведет какое-нибудь впечатление на народы воюющих стран, чувство выполненного трудного и сложного задания (международный съезд в военное время) дали всем нам ощущение расслабленности и облегчения. Съезд назначил орган исполнительной власти в составе четырех человек: Роберта Гримма и Шарля Нэна от швейцарской партии, Моргари и меня от итальянской партии. Штаб-квартира движения обосновалась в Берне, а его исполнительный комитет получил название Международный социалистический комитет (МСК).

В предисловии к книге о Циммервальдском движении, которую я написала для архива истории социалистического и рабочего движения и опубликовала в Германии в 1928 году, я подчеркнула, что «в период с конца июля по март 1919 года (когда был создан Третий интернационал) не было никакого международного социалистического движения, за исключением тех партий, групп и отдельных людей, которые присоединились к Циммервальдскому движению и чьим рупором был МСК в Берне». Если бы не это движение, историки могли бы утверждать, что война уничтожила не только организации, но и саму сущность интернационализма рабочего класса. На протяжении десятков лет рабочие организации в Европе брали на себя обязательство противостоять и препятствовать войне. Когда была объявлена война между Австрией и Сербией, эти обязательства были повторены на огромных митингах, созванных социалистами по всему миру. Затем вдруг содержание и тон большинства рабочих газет изменились, были отданы голоса за военные кредиты, вчерашние товарищи стали сегодняшними врагами. Чтобы понять недоумение и замешательство тех людей, для которых социализм был путеводной звездой, необходимо вспомнить о паническом страхе перед реальными и воображаемыми вторжениями, о хаосе в мыслях, вызванном сложной механикой националистической пропаганды, и об изолированности каждой нации от других при помощи жесткой цензуры. И посреди этой неразберихи и пропаганды голос Циммервальда возвестил: «Мы, представители социалистических партий, профсоюзов, меньшинств различных воюющих и нейтральных стран, собрались, чтобы восстановить международные связи рабочих, воззвать к их разуму и призвать их к борьбе за мир. Это борьба за свободу, братство, социализм!»

Невозможно точно определить силу воздействия этих слов, произнесенных в то время, когда шовинистическая лихорадка была в самом разгаре. Этот манифест был подписан социалистами и синдикалистами, хорошо известными в своих странах, и этот пример их мужества и чувства ответственности не мог не раздуть тлеющие угли интернационализма и решимости, где бы эти слова ни были прочитаны.

В начале 1916 года стало очевидно, что надежды на быстрое окончание мировой войны мало. Конфликт зашел в тупик, и правительство каждой страны решило воевать до конца. Терпение и стойкость жертв оказались больше, чем сторонники и противники войны себе представляли. Растущее понимание среди групп рабочих, что должно быть какое-то международное движение против войны, отразилось в росте и активности Циммервальдского движения. Наша попытка координировать усилия отдельных людей и групп стала затруднительной, так как цензура и запреты стали жестче.

Но настало время, когда последователи Циммервальда стали достаточно многочисленны, чтобы занять открытую позицию в парламентах различных стран. Мы старались созывать на встречи различные парламентские группы, которые соглашались с нашей платформой, чтобы побудить их делать такие же заявления, основанные на этой платформе, и требовать немедленного мира без аннексий. Итальянские социалисты предвидели это решение не только в палате депутатов, но также и в сотнях окружных и муниципальных советов. Они донесли содержание циммервальдского манифеста до народных масс, а также до консерваторов и милитаристов. Но в других европейских странах, где сторонники Циммервальдского движения представляли меньшинство, их усилия были дезавуированы большинством представителей их партий. Так, в частности, обстояло дело в таких влиятельных странах, как Германия и Франция. В течение 1916 года в Германии растущее число депутатов-социалистов, возглавляемых Карлом Либкнехтом и Отто Руле, выступило против голосования по военным кредитам, и их лидеры были исключены из партийной парламентской фракции. В начале года в рядах немецкой социал-демократии произошел первый организационный раскол на социалистов, которые были против войны, и социалистов, которые были за нее. Но позиция антивоенно настроенных социалистов была не такой эффективной, пока не нашла отклик в других странах.

Мы решили созвать второй циммервальдский съезд, чтобы на нем в качестве делегатов присутствовало как можно больше парламентских представителей. Он проводился в Кинтале, маленьком городке, спрятанном в Швейцарских Альпах, 24 апреля 1916 года.

Сорок три делегата приехали из Германии, Франции, Италии, России, Польши, Сербии, Литвы, Латвии и нескольких нейтральных стран. Среди французских делегатов было три члена палаты депутатов: Поль Бризон, Раффин Дюган и Александр Бланк. Эти три «кинтальских паломника», как их стали называть, заслуживают место в истории за проявленное ими мужество. Даже те французы, которые когда-то осудили их как предателей, говорили о них с уважением. Моей задачей было собирать вместе делегатов и переводить дискуссии между французскими и немецкими делегатами. Было важно переводить не только их слова, но также их душевный настрой, чтобы создать атмосферу дружбы и избежать каких-либо недоразумений. Это было непросто, так как делегаты были столь разными по возрасту и происхождению. Это был первый случай, когда три французских депутата присутствовали на международном съезде, а речь Бризона в особенности показалась банальной и даже фривольной многим опытным марксистам. Впоследствии его работа на заседаниях комитета, а особенно его последовательная позиция представителя Циммервальдского движения, когда он и его коллеги-депутаты отказались голосовать за военные кредиты, доказали, что его манера говорить не является истинным отражением его внутреннего отношения.

Наше заявление подчеркивало, что война обязательно несет поражение народам обеих воюющих сторон, и призывало к немедленному миру без аннексий. Далее оно гласило:

«Ваши правительства и пресса говорят вам, что войну нужно продолжать, чтобы покончить с милитаризмом. Не позволяйте себя обманывать. С милитаризмом любой страны может покончить только народ этой страны.

Они говорят вам, что война должна длиться, чтобы стать последней. Это тоже ложь. Никогда ни одна война не уничтожала войны. Наоборот, война будит желание отомстить.

Продолжительный мир может дать только победивший социализм!»

Нужно было решать и другие спорные вопросы. Сторонники большевиков, которые составляли «группу левых», снова начали настаивать на немедленном учреждении Третьего интернационала. Так как события прошедших семи месяцев разрушили иллюзии тех, кто раньше верил в то, что Второй интернационал сможет действовать, резолюция большевиков получила большую поддержку в Кинтале, чем в Циммервальде. Это нельзя было рассматривать как победу большевистской концепции нового интернационала. Как и всегда, они жаждали создать движение меньшинства, в то время как большинство из нас стремились склонить на свою сторону как можно больше рабочих и создать массовое движение.

Я работала в Циммервальдском движении с самого начала, присутствуя на всех его заседаниях и неформальных собраниях. Зная о характерных трудностях, связанных с участием в движении, и о смелости, требующейся от его сподвижников, отдельные резолюции и фракционные разногласия, которые в нем возникали, я не считала существенными. Эту мою позицию позднее подкрепила эволюция радикальных партий и тактика русских большевиков, теперь коммунистов. Я всегда полагала, что освобождение труда должно достигаться, главным образом, пробуждением масс и воспитанием в них осознания своих человеческих и социальных прав, а большевики настаивали на том, что преобразование общественного строя должно совершаться сравнительно небольшим меньшинством людей под руководством еще меньшего меньшинства. Для этих меньшинств фракционные различия и резолюции, их выражающие, безусловно, приобретают огромную важность. Наша цель та же, но подход другой.

Поскольку война продолжалась, предлагались разные утопические планы и проекты для восстановления мира. Большая их часть была предназначена примирить империалистические цели разных правительств и при этом также примирить с этими целями рабочих, которые были против войны. Наша конференция в Кинтале предостерегала против этих попыток и иллюзий и подчеркивала, что милитаризм и война своими корнями уходят в условия, которые сами по себе должны быть уничтожены.

Конференция закончилась в первые часы 1 мая 1916 года. И хотя я непрерывно работала на протяжении сорока восьми часов, я предложила, чтобы мы дождались утра Международного дня труда, символа единства рабочего класса.

Глава 12

Я была в Цюрихе, где выздоравливала после тяжелого гриппа, когда получила весть о первой русской революции 1917 года. Когда происходит событие, которого ждешь большую часть жизни, оно становится слишком привычным, чтобы вызвать удивление. Отречение царя, свержение русского самодержавия так давно казались неизбежными, что в то время со стороны русских эмигрантов было, вероятно, меньше внешних выражений волнения, чем среди радикалов и гуманистов не из России. Перед лицом осуществления давно лелеемой мечты мы почувствовали какую-то робость в отношениях друг с другом. Мы не привыкли демонстрировать свои личные чувства, потому что в течение многих лет эти чувства подчинялись одной цели – работе на благо нашего дела. Человек посторонний, вероятно, посчитал бы нас абсолютно равнодушными в этот миг исторической победы на пути к нашей окончательной цели.

После первых нескольких минут глубокого волнения от полученной вести из России я подумала: это только начало. Что теперь надо делать? Как мне занять место в рядах революции? Когда я связалась с другими русскими радикалами в Цюрихе, я обнаружила, что они поглощены той же самой мыслью. Все жаждали вернуться в Россию как можно скорее, все были озабочены конкретными шагами, благодаря которым можно было достичь этой цели.

В гуще этих планов и проблем в различных группах эмигрантов, представляющих разные политические течения, шли долгие и яростные споры. Теперь, когда царь свергнут, что произойдет дальше? Может ли Россия – и следует ли ей это делать – следовать по пути политического развития Западной Европы, или сразу нужно продвигать более полную революционную программу? Что будет с войной? Можно ли ожидать, что деморализованные русские армии продолжат войну, которую начали их угнетатели? Дискуссии и споры шли не только на встречах и лекциях, но везде, где собирались вместе два-три эмигранта.