Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Я присутствовала на встрече, созванной большевистской группой в Цюрихе, на которой должен был выступать Ленин. Она проходила в небольшом темном зале Народного дома, который был штаб-квартирой городского социалистического и рабочего движения. Во время войны я несколько раз слышала выступления Ленина и, в общем, знала, каков будет его подход. Никто тогда в том маленьком зале не подозревал, что семь месяцев спустя непримечательный человек, который обращался к нам в тот вечер, станет непререкаемым вождем успешной революции и вершителем судьбы России. За годы, прошедшие со времени нашей первой встречи, я видела его большей частью на съездах и конференциях, где он вступал в яростную полемику с людьми, в чью мудрость я верила гораздо больше, чем в его. Для меня он остался скорее представителем небольшой группы русских революционеров из среды интеллигенции, нежели вождем и представителем какой-либо части собственно рабочего класса. Вероятно, по этой причине и по некоторым другим, о которых я уже упоминала, мне не удалось оценить силу его ума.

Одной фразе, сказанной им в своем выступлении в тот вечер, было суждено вновь возвращаться ко мне не раз в последующие месяцы, и с тех пор она повторялась много раз: «Если русская революция не разрастется до второй и успешной Парижской коммуны, реакция и война задушат ее».

Меня, как и большинство марксистов, учили, что свершения социальной революции следует ожидать в одной из высокоразвитых и передовых промышленных стран, и в то время ленинский анализ и прогноз событий в России мне казался почти утопическим. Позднее, когда я вернулась в Россию, я полностью приняла этот ленинский анализ. Я никогда с тех пор не сомневалась, что если бы революционеры – включая многих меньшевиков и левых социалистов-революционеров – не убедили крестьян, рабочих и солдат в необходимости далеко идущей социалистической революции в России, то был бы восстановлен царизм или какая-то подобная форма самодержавия.

Большинство эмигрантов-революционеров, включая меня, начали строить планы нашего возвращения в Россию через союзнические или нейтральные страны. Сначала, когда все демократии Западной Европы приветствовали новую демократию своего союзника России, нам не приходило в голову, что на нашем пути возникнут какие-нибудь преграды. Однако вскоре стало очевидно, что министерства иностранных дел союзнических стран не имеют намерения ни способствовать нашему возвращению на родину, ни даже давать на нее разрешения. Более, чем мы, знающие, что на самом деле происходит в России, они были убеждены, что возвращение в Россию большой группы революционеров-интернационалистов будет означать усиление пропаганды мира в то время, когда Временное правительство уже столкнулось с трудностями в продолжении ведения войны.

Столкнувшись с такой ситуацией, Мартов, вождь левых меньшевиков, выступил с предложением, с которым единодушно согласились те, кто среди нас не были большевиками: чтобы правительство России предложило Германии обменять немецких военнопленных в России на русских эмигрантов в Западной Европе, дабы последним было разрешено пересечь Германию по дороге на родину. Эта договоренность не подразумевала никаких компромиссов или уступок со стороны обоих правительств, но, несмотря на ее разумность, наша просьба столкнулась с проволочками и отговорками как со стороны российских, так и германских властей.

Тем временем вожди большевиков во главе с Лениным договорились о том, что они возвратятся независимо от нас в течение двух недель после революции. Позже я поняла, что это был стратегический ход со стороны Ленина. Его присутствие в России до приезда лидеров меньшевиков даст ему преимущество и возможность нарастить свое собственное влияние среди революционеров прежде, чем те приедут на родину. Поэтому он был полон решимости попасть в Россию немедленно при любых обстоятельствах. Через Фрица Платтена, секретаря социалистической партии Швейцарии и сторонника левых в Циммервальдском движении, была осуществлена договоренность с посольством Германии о том, чтобы разрешить Ленину, Зиновьеву, Радеку (который был членом польской и немецкой социалистических партий и никогда раньше не был в России) и приблизительно еще двадцати другим большевикам немедленно пересечь Германию в «экстерриториальном» поезде. Предвидя обвинения, которые непременно выдвинули бы союзники в результате этой договоренности, Ленин, который обычно был равнодушен к общественному мнению, попросил французских товарищей из Циммервальдской группы сделать публичное заявление о том, что они одобряют его проезд через Германию в интересах революции.

Через несколько недель после отъезда большевиков комитет, учрежденный эмигрантами, узнал от Роберта Гримма, депутата от Швейцарской социалистической партии и секретаря Циммервальдской комиссии, который уезжал, чтобы организовать наше возвращение на родину, что план, предложенный Мартовым, не продвигается. Временное правительство в России было готово предоставить необходимые средства для возвращения русских, проживающих в Швейцарии, если мы сможем получить разрешение от правительства Германии пересечь немецкую территорию между Швейцарией и Швецией. К этому времени в Цюрихе было уже более двухсот эмигрантов, ожидавших отъезда в Россию. Некоторые из них приехали сюда из Франции и Англии. Наше стремление вернуться на родину усиливалось нашим желанием мира. Именно Мартов сформулировал в замечательном лозунге ту правду, которую мы все знали: «Если революции не удастся положить конец войне, война убьет революцию».

Несомненно, правительство Германии, которое в 1917 году после вступления Америки в этот мировой конфликт жаждало скорейшего мира на как можно лучших условиях для себя, хотело способствовать нашему отъезду, имея в виду этот результат. Но какими бы ни были его мотивы в то время, когда оно давало нам разрешение пересечь территорию Германии, русских радикалов заботили не цели Германии, а свои собственные: спасение русской революции и европейского рабочего класса.

Наконец, при посредничестве швейцарских социалистов обо всем было договорено. Поезда, на которых мы должны были пересечь территорию Германии и попасть в Швецию, не были опечатаны, как утверждает глупая молва, но нам не было разрешено покидать поезд на территории Германии, и с нас взяли слово не делать попыток заговаривать с немецкими гражданами, когда он останавливался по пути на станциях.

Среди членов нашей группы, которая собралась на вокзале в Цюрихе в день нашего отъезда в начале июня, были Мартов и Аксельрод, Луначарский и Сокольников. Последние двое в России стали большевиками, и после Октябрьской революции Луначарский стал комиссаром народного образования, а Сокольников – послом России в Англии. Эмигранты ехали на родину вместе со своими семьями, включая детей, которые родились на чужбине и для которых эта поездка в Россию была веселым, восхитительным приключением.

Так как среди эмигрантов я была единственной, кто принимал активное участие в европейском рабочем движении, большая часть толпы сочувствующих, пришедших на вокзал с цветами, явилась, чтобы попрощаться со мной. Мою печаль от расставания с друзьями и товарищами, с которыми я проработала не один год и с которыми я так часто разговаривала по-французски, по-немецки и по-итальянски, смягчало наше общее воодушевление от цели моей поездки. Этой целью была свободная, революционная, республиканская Россия, которой я как представитель Циммервальдского движения привезу клятву солидарности от ее друзей в Западной Европе.

Поездка через Германию в Стокгольм в вагонах третьего класса, переполненных мужчинами, женщинами и детьми, была отмечена огромным воодушевлением и непрерывными обсуждениями проблем и возможностей, которые ждут нас впереди. В Стокгольме к нам присоединился Роберт Гримм, надеявшийся, что в Финляндии его собственные усилия въехать в Россию могут оказаться более успешными. Гримм уехал из Берна в Россию тогда, когда план Мартова все еще обсуждался. Так как он был из нейтральной Швеции, нам не приходило в голову, что ему придется столкнуться с какими-либо трудностями, чтобы попасть в Россию. Но он не принял в расчет мощь пропаганды союзников или ее давление на Временное правительство. Обвинения в прогерманских настроениях, которые выдвигались против интернационалистов Циммервальдского движения с самого начала войны, теперь возродились в прессе союзников и с особой яростью были направлены против Гримма. Вследствие этих обвинений министерством Милюкова Гримму было отказано в разрешении на въезд в Россию. Он оставался в Стокгольме, пытаясь укрепить там новую базу для пропаганды Циммервальдского движения.

В Финляндии, за день до того, как мы достигли российской границы, мы получили известие о том, что два члена социал-демократической партии Церетели и Скобелев и эсер Чернов, который был участником Циммервальдского движения с 1915 года, вошли в коалиционное правительство. И хотя в нашу группу входили несколько фракций, большинство из нас были интернационалистами, выступавшими против продолжения войны и участия революционеров в работе правительства, которое ведет войну. Разногласия и споры, которые возникли вокруг этого вопроса, продолжались на протяжении всей последней ночи нашего путешествия. К тому же шли горячие дебаты о том, кто должен выступить с речью от имени нашей делегации, когда нас, наконец, встретят в Москве. Мы уже послали телеграмму эсеру Чернову, который вошел в состав кабинета министров, с требованием разрешить Гримму приехать в Россию вместе с нами и ожидали благоприятного ответа, как только доберемся до границы. Тем временем фракции проводили закрытые собрания, шло голосование, и поезд стал залом съезда в миниатюре, а плачущие дети, которые не могли заснуть в гуще всех этих противоречий, усиливали всеобщую сумятицу.

За день до этого один грузинский социалист в нашей группе заявил, что я не должна въезжать в Россию без флага Циммервальда. И когда поезд остановился на одной из финских станций, он выскочил, чтобы раздобыть палку или ветку, которая могла бы послужить древком для флага. Потом мы прикрепили к палке красный шарф, на котором я вышила слова: «Да здравствует Циммервальд! Да здравствует русская революция!» Я вступила на священную землю Революции, держа это самодельное знамя.

Когда мы остановились на русско-финской границе, мы были поражены, увидев толпу солдат и штатских, которая собралась на платформе, чтобы приветствовать нас. Мы не ожидали никаких демонстраций, пока не приедем в Петроград, и, когда наших ушей достигли звуки «Интернационала», мы заплакали от радости. Мы возвращались в страну, в которой всего лишь год назад эту песню пели тайком скрывавшиеся от преследований революционеры. Теперь она стала гимном всего народа, освобожденного от рабства. Чудо свершилось.