Моя жизнь

завода. Он был пуританином. Можно сказать, что общество существовало

фактически благодаря его финансовой поддержке. Многие члены комитета были

его ставленниками. В исполнительный комитет входил и известный вегетарианец

д-р Аллисон - сторонник только что зародившегося движения за ограничение

рождаемости и пропагандист этого среди трудящихся классов. М-р Хиллс же

считал, что ограничение рождаемости подрывает основы морали. Он полагал, что

Вегетарианское общество должно заниматься вопросами не только питания, но и

морали, и что человеку с антипуританскими взглядами, как у м-ра Аллисона, нет места в Вегетарианском обществе. Поэтому было выдвинуто предложение об

его исключении. Вопрос этот меня сильно интересовал. Я также считал взгляды

м-ра Аллисона относительно искусственных методов контроля за рождаемостью

опасными и полагал, что м-р Хиллс, как пуританин, обязан выступить против

него. Я был высокого мнения о м-ре Хиллсе и его душевных качествах. Но я

считал, что нельзя исключать человека из Вегетарианского общества лишь за

то, что он отказывается признать одной из задач общества насаждение

пуританской морали. Убежденность м-ра Хиллса в необходимости исключения

антипуритан из общества не имела ничего общего с непосредственными целями

общества - способствовать распространению вегетарианства, а не какой-либо

системы морали. Поэтому я считал, что членом общества может быть любой

вегетарианец независимо от его взглядов на мораль.

В комитете были и другие лица, придерживавшиеся такого же мнения, но я

ощущал потребность самому высказать свои взгляды. Но как это сделать? У меня

не хватало смелости выступить, и поэтому я решил изложить свои мысли в

письменном виде. На заседание я отправился с готовым текстом в кармане.

Помнится, я даже не решился прочесть написанное, и президент попросил

сделать это кого-то другого. Д-р Аллисон проиграл сражение. Таким образом, в

первом же бою я оказался с теми, кто потерпел поражение. Но было приятно

думать, что наше дело правое. Смутно припоминаю, что после этого случая

вышел из состава комитета.

Застенчивость не покидала меня во все время пребывания в Англии. Даже

нанося визит, я совершенно немел от одного присутствия полдюжины людей.

Как-то я отправился с адвокатом Мазмударом в Вентнор. Мы остановились в

одной вегетарианской семье. На этом же курорте был и м-р Говард, автор

"Этики диетического питания". Мы встретились с ним, и он пригласил нас

выступить на митинге в защиту вегетарианства. Меня уверили, что читать свою

речь вполне прилично. Я знал, что многие поступали именно так, стремясь

выразить мысли понятнее и короче. О выступлении без подготовки мне нечего

было и думать. Поэтому я написал свою речь, вышел на трибуну, но прочесть ее

не смог. В глазах помутилось, я задрожал, хотя вся речь уместилась на одной

странице. Пришлось Мазмудару прочесть ее вместо меня. Его собственное

выступление было, разумеется, блестящим и встречено аплодисментами. Мне было

стыдно за себя, а на душе тяжело от сознания своей бездарности.

Последнюю попытку выступить публично я предпринял накануне отъезда из

Англии. Но и на этот раз я оказался в смешном положении. Я пригласил своих

друзей-вегетарианцев на обед в ресторан Холборн, о котором уже упоминал в

предыдущих главах. "Вегетарианский обед, - подумал я, - как правило, устраивают в вегетарианских ресторанах. Но почему бы его не устроить в

обычном ресторане?" Я договорился с управляющим ресторана Холборн о том, что

будут приготовлены исключительно вегетарианские блюда. Вегетарианцы были в

восторге от такого эксперимента. Любой обед предназначен для того, чтобы

доставлять удовольствие, но Запад превратил это в своего рода искусство.

Вокруг обедов поднимается большая шумиха, они сопровождаются музыкой и

речами. Небольшой званый обед, устроенный мною, в этом отношении не

отличался от остальных. Следовательно, на обеде должны были быть произнесены

речи. Я поднялся, когда наступила моя очередь говорить. Я тщательно заранее

подготовил речь, состоявшую всего из нескольких фраз, но смог произнести

лишь первую. Я как-то читал о том, что Аддисон, впервые выступая в палате

общин, три раза повторял: "Я представляю себе...", и когда он не смог

продолжить, какой-то шутник встал и сказал: "Джентльмен зачал трижды, но

ничего не родил" (*). Я хотел произнести шутливую речь, обыграв этот

анекдот, и начал выступление с этой фразы, но тут же замолк. Память

совершенно изменила мне, и, пытаясь сказать шутливую речь, я сам попал в

смешное положение.

(* Игра слов: "to conceive" - "представлять себе" и "зачать". *)

– Благодарю вас, джентльмены, за то, что вы приняли мое приглашение, -

отрывисто проговорил я и сел.

И только в Южной Африке я поборол свою робость, хотя еще и не

окончательно. Я совершенно не мог говорить экспромтом. Каждый раз, когда

передо мной была незнакомая аудитория, я испытывал сомнения и всячески

старался избежать выступлений. Даже теперь, мне кажется, я не смог бы

занимать друзей пустой болтовней.

Должен заметить, что моя застенчивость не причиняла мне никакого вреда, кроме того, что надо мной иногда подсмеивались друзья. А иногда и наоборот: я извлекал пользу из этого. Моя нерешительность в разговоре, раньше

огорчавшая меня, теперь доставляет мне удовольствие. Ее величайшее

достоинство состояло в том, что она научила меня экономить слова. Я привык

кратко формулировать свои мысли. Теперь я могу выдать себе свидетельство о

том, что бессмысленное слово вряд ли сорвется у меня с языка или с пера. Я

не припомню, чтобы когда-либо сожалел о сказанном или написанном. Благодаря

этому я оградил себя от многих неудач и излишней траты времени. Опыт

подсказал мне, что молчание - один из признаков духовной дисциплины