Моя жизнь

сначала так же, как эту, но в процессе работы понял, что, прежде чем

рассказывать о своем опыте, приобретенном в результате общения с

европейцами, необходимо написать нечто вроде предисловия. И я изменил

название главы.

А теперь, начав эту главу, я столкнулся с новой проблемой. О чем следует

упомянуть и что опустить, говоря о друзьях-англичанах? Если не писать о

событиях, необходимых для рассказа, пострадает истина. А сразу решить, какие

факты необходимы для рассказа, трудно, поскольку я не уверен даже в

уместности написания этой книги.

Сейчас я более ясно сознаю, почему обычно автобиографии неравноценны

истории (когда-то давно я читал об этом). Я сознательно не рассказываю в

этой книге обо всем, что помню. Кто может сказать, о чем надо рассказать и о

чем следует умолчать в интересах истины? Какую ценность для суда представили

бы мои недостаточные, ex parte (*) показания о событиях моей жизни? Любой

дилетант, подвергший меня перекрестному допросу, вероятно, смог бы пролить

гораздо больше света на уже описанные мною события, а если бы допросом

занялся враждебный мне критик, то он мог бы даже польстить себе тем, что

выявил бы "беспочвенность многих моих притязаний".

(* Односторонний, предубежденный (латин.). *)

Поэтому в данный момент я раздумываю, не следует ли прекратить дальнейшую

работу над этой книгой. Но до тех пор, пока внутренний голос не запретит

мне, я буду писать. Я следую мудрому правилу: однажды начатое дело нельзя

бросить, если только оно не окажется нравственно вредным.

Я пишу автобиографию не для того, чтобы доставить удовольствие критикам.

Сама работа над ней - это тоже поиски истины. Одна из целей этой

автобиографии, конечно, состоит в том, чтобы ободрить моих товарищей по

работе и дать им пищу для размышлений. Я начал писать эту книгу по их

настоянию. Ее бы не было, если бы не Джерамдас и Свами Ананд. Поэтому, если

я неправ, что пишу автобиографию, пусть они разделят со мной мою вину.

Однако вернемся к теме, указанной в заглавии. В Дурбане у меня в доме на

правах члена семьи жили не только индийцы, но и друзья-англичане. Не всем

нравилось это. Но я настаивал, чтобы они жили у меня. Далеко не всегда я

поступал мудро. Мне пришлось пережить тяжелые испытания, но они были связаны

и с индийцами, и с европейцами. И я не жалею о том, что пережил их. Несмотря

на это, а также на неудобства и беспокойство, которые я часто причинял

друзьям, я не изменил своего поведения, и все же между нами сохранились

дружеские отношения. Когда же мои знакомства с пришельцами становились в

тягость моим друзьям, я не колеблясь порицал их. Я считал, что верующему

надлежит видеть в других того же бога, какого он видит в себе, и что он

должен уметь жить, относясь терпимо к людям. А способность к терпимости

можно выработать, когда ты не избегаешь таких знакомств, а идешь им

навстречу, проникнувшись духом служения и вместе с тем не поддаваясь их

воздействию.

Поэтому, несмотря на то, что мой дом к началу бурской войны был полон

людей, я принял двух англичан, приехавших из Иоганнесбурга. Оба были

теософами. С одним из них - м-ром Еитчином - вам представится случай

познакомиться ниже. Их пребывание в моем доме часто стоило жене горьких

слез. К сожалению, на ее долю по моей вине выпало немало таких испытаний.

Это был первый случай, когда друзья-англичане жили у меня в доме на правах

членов семьи. Во время пребывания в Англии я часто жил в семьях англичан, но

там я приспосабливался к их образу жизни, и это было похоже на жизнь в

пансионе. Здесь же было наоборот. Друзья-англичане стали членами моей семьи.

Они во многих отношениях приспособились к индийскому образу жизни. Хотя

обстановка в доме была европейской, но внутренний распорядок был в основном

индийский. Помнится, мне бывало иногда трудно обращаться с ними как с

членами семьи, но я могу с уверенностью сказать, что у меня они чувствовали

себя совсем как дома. В Иоганнесбурге у меня были более близкие знакомые

среди европейцев, чем в Дурбане.

XII. ЗНАКОМСТВО С ЕВРОПЕЙЦАМИ (продолжение)

В моей конторе в Иоганнесбурге одно время служили четыре клерка-индийца, которые, пожалуй, были для меня скорее сыновьями, чем клерками. Но они не

могли справиться со всей работой. Невозможно было вести дела без машинописи.

Среди нас умел печатать на машинке только я один, да и то не очень хорошо. Я

обучил этому двух клерков, однако они плохо знали английский язык. Одного из

клерков мне хотелось обучить бухгалтерии, так как нельзя было вызывать

нового сотрудника из Наталя: ведь, чтобы приехать в Трансвааль, нужно было

разрешение, а из соображений личного порядка я не считал возможным просить

об одолжении чиновника, выдающего пропуска в Трансвааль.

Я не знал, что делать. Дела стремительно скапливались, казалось

невозможным, несмотря на все мои старания, справиться и с профессиональной и

с общественной работой. Мне очень хотелось нанять клерка-европейца, но я не

был уверен, что белый мужчина или белая женщина станет служить в конторе

цветного. И все-таки решил попробовать. Я обратился к знакомому агенту по

пишущим машинкам и попросил подыскать мне стенографистку. У него было на

примете несколько девушек, и он обещал уговорить одну из них служить у меня.

Он встретился с шотландской девушкой по имени мисс Дик, которая только что

приехала из Шотландии. Ей хотелось честно зарабатывать себе на жизнь в любом

месте; кроме того, она очень нуждалась. Агент послал ее ко мне. С первого же

взгляда она мне понравилась.