Мудрецы и поэты

На улице, по которой она шла, все было связано с Нординым, поэтому она быстро успокоилась – за себя. Только походка оставалась привычно сломленной. С привычной болью ей представилось, как, опираясь на посох, удовлетворявший его «тоску по третьей ноге», Нордин шагал по булыжной мостовой, глядя поверх обывательских голов, которым он представлялся чем-то вроде городского сумасшедшего. Заходил в частные лавочки, минуя кооперативные, в которых, чтобы вытеснить с рынка нэпмана, давали дополнительную копеечную марку – следовательно, зайти туда было бы расчетливостью. И в каждой лавчонке он забывал то сдачу, то покупку, а однажды забыл рукопись своего последнего сборника. На этом месте ее всегда обдавало морозом, – но, слава богу, шустряга-приказчик догнал, засунул в обтрепанный карман, больше похожий на прореху: держи, мол, папаня, свои бумажки – у нас на завертку чистые есть.

Возле фабрики имени покойного Лежакова двое молодых рабочих при помощи стремянки обновляли огромное табло производственных показателей за неделю, казавшееся ему в последнее время алтарем Индустрии – языческого, земного божества, вечно возвращающегося к людям все под новыми и новыми именами.

Громадная жизнь, как всегда, гудела рядом – и неслась куда-то…

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, – привычно подумал Борис Яковлевич. – Но значение происходящего станет понятно только тогда, когда от него останется лишь несколько глиняных табличек с клиновидными знаками, и новый Нибур склонит над ними свой гениальный лоб, пытаясь понять, слова ли это неведомого языка или просто узоры».(Но вот не Нибур, а всего лишь я из случайно попавших мне в руки обломков составляю тенденциозную аппликацию, вероятно, оскорбившую бы и Нордина, и всех его друзей. Что поделаешь, ведь в этом зеркале я хочу разглядеть что-то из сегодняшней жизни; а Нордин… мир его праху!)

…Изгнанники, скитальцы и поэты, кто жаждал быть, но стать ничем не смог… У птиц гнездо, у зверя темный лог – а посох нам и нищенства заветы. Долг не свершен, не сдержаны обеты, не пройден путь, и жребий нас обрек мечтам всех троп, сомненьям всех дорог – расплескан мед, и песни не допеты…

В Кате все сжималось от нежности и боли, что никто не взял его под руку, не отвел домой, не вычистил оплешивевший бархатный воротничок на пальто, не пришил пуговицы, не согрел воды, – он всегда боялся холодной воды, но по рассеянности мылся только ею. Если вообще мылся.

Она не замечала, что, сколь ни волновали ее стихи Нордина, мысли о его повседневной жизни волнуют ее гораздо больше.И какая-то туманная, но сладкая картина представилась ее воображению, о какой-то спокойной, привычной, уверенной привязанности, о пуговицах, теплых носках – обо всех уютных заботах, которые нельзя назвать иначе как повседневными: с каждым новым днем они начинаются заново. Даже сам предмет забот в сравнении с ними стушевывался и отступал на второй план. Во всяком случае, туманный образ его чрезвычайно упрощался, черты гениальности едва проступали сквозь черты преданности, доброты, заботливости… В ее груди разрасталось умиление – это становилось заметно даже по ее лицу.

…Тут по ночам беседуют со мной историки, поэты, богословы…

Когда вечером они пьют с Виталием чай, умиление это обращается на нее самое: глядя на его мужественное лицо, она начинает казаться себе маленькой и трогательно беззащитной; и круглый столик, и чашки на нем, и стеклянный абажур – все ее гнездышко кажется ей трогательно беззащитным. Она невольно вспоминает Нордина: «Самое ранящее в красоте – ее хрупкость» – ив который раз поражается тонкости его ощущений. Она то и дело пробегает на кухоньку, хлопочет – и едва ли не готова расплакаться от умиления, какая она хрупкая и беззащитная, – и совсем об этом не помнит, хлопочет себе, – прямо как ребенок. Сильный, мужественный Виталий и не может видеть ее никем кроме как ребенком – очаровательным необыкновенным ребенком.

…Не кляните, мудрые. Что вам до меня? Я ведь только облачко, полное огня. Я ведь только облачко. Видите: плыву. И зову мечтателей… Вас я не зову!

Она рассказывает ему о безумно интересных ночах в Солнечной башне – все это было словно вчера, – читает раннего Блока, Нордина, Мандельштама – он слушает тем более почтительно и вдумчиво, что ничего в стихах не понимает и с покорной мрачностью в этом признается. Он чрезвычайно уважает ее как воплощение той возвышенности, которой явно недостает ему. Она говорит ему: «Мне иногда кажется, что я цветок или солнечный зайчик». Его это восхищает тем более, что сам он решительно не в состоянии почувствовать себя кем-то еще, кроме себя самого.

Для него было бы почти трагедией, если бы исчезла возможность хотя бы два раза в неделю пить у нее чай, и усилия не бывать у нее чаще четырех раз в неделю отнимают у него много сил и размышлений. Это и для нее серьезная отдушина – хоть иногда, после дневных сражений, побыть маленькой и трогательно слабой.

Виталий мужественно молчит. Для него это наилучшая манера общения. Он окончательно повернул к молчанию, когда после института пришел на работу. Женщины начали находить его молчание интересным, у него оказалось мужественное лицо, и он стал молчать еще непреклоннее.

Институт, в котором он учился, был преимущественно девичьим, он был в группе единственным парнем, и девчонки даже из этого ухитрялись извлечь какой-то смех. «Девчачий пастух» – прямо как маленькие. В общежитии они забегали к нему то за конспектом, то за батоном или сахаром, а потом над ним же и подтрунивали, над его хозяйственностью. И снова приходили со своими женскими ужимками – с глазками, с заигрывающими надутыми губками, – и он не мог этому противостоять. Хотя и он понимал, и они, собственно, не скрывали, что заигрывания эти только для потехи.

Придут, бывало, пробовать суп, который он варил на общей кухне, и пробуют, пока весь не съедят. И потом еще дня три нахваливают – и прыскают.

Только однажды судьба едва ему не улыбнулась. В тот раз они договорились всей группой поехать за город. Он собрался с вечера, положил во внутренний карман два бутерброда с корейкой, а пришло на вокзал только пять человек – он шестой. Девчонки сначала хохотали, что их так мало, потом – что он единственный среди них мужчина, потом – что он один догадался надеть резиновые сапоги, потом – что на платформе много народа и им придется всю дорогу стоять… Но тут Галка Кардаполова, первая заводила, вдруг взглянула на него, зазывно прищурясь: «А мы, девочки, с Виталиком не пропадем – правда, Виталик? Он мальчик во!» И показала большой палец. И – голову на отсечение – это было не так, как у остальных, – не для смеха.

И он почувствовал необыкновенную свободу как духа, так и плоти: совершенно не заботясь о том, как он выглядит, на ходу вскочил в электричку – раздвижных дверей в провинции еще не было – и захватил целое купе – куда сам сел, а куда успел раскидать кое-какие шмотки.

Девчонки тоже что-то почуяли – не сумели даже как следует поднять смех насчет разбросанных шмоток, тем более что Галка Кардаполова решительно их не поддержала. Пришлось им смеяться, что никто ничего не взял поесть.

– Ну, Виталик-то наверняка захватил, он свой животик лю-убит! – попробовала одна из них удержать обкатанный полигон для смеховых отправлений, и он явственно увидел во взгляде Галки Кардаполовой надежду, чтобы у него никакой жратвы не оказалось. И он остался совершенно спокойным, только позу переменил на еще более удобную.

Но бутерброды начали жечь ему грудь. Он не спеша выстукал беломорину из пачки и вышел в тамбур. Воровато оглянувшись, он извлек бутерброды, приоткрыл дверь и уже хотел спустить их туда, – но он был воспитан в таком благоговении перед едой, что уничтожить прекрасные бутерброды было для него немногим легче, чем отрубить себе палец.

И он принялся поспешно набивать рот хлебом с корейкой и жевать, жевать… Когда он в очередной раз воровато оглянулся, перед ним стояла вышедшая к нему Галка Кардаполова, оцепенело уставившись на его раздувшиеся, как у хомяка, щеки и помидорину в руках. Лишившись остатков разума, он попытался уничтожить улику и впился в помидорину зубами. Она лопнула, прыснув им в лица томатной пылью. Галка резко крутнулась и скрылась в вагоне с помидорным семечком на подбородке.

Впрочем, по другим сведениям, все было гораздо проще. В предыдущем купе старуха пила из бутылки кефир, который казался ей испорченным, как и все, что ей доводилось есть. Поэтому она всегда съедала столько, чтобы уже не жалко было оставить, а остатки с отвращением швыряла в помойное ведро, отбрасывала, выплескивала – смотря по обстоятельствам. На этот раз она возмущенно осмотрела на дне бутылки оставшуюся пару глотков и, разболтав на прощанье, гневно выхлестнула за окно.

А Виталий стоял у следующего окна, вольно отдав прохладному ветру свое освобожденное лицо. И когда ему в это лицо ударило неожиданным дождем и он отпрянул от окна – девчонки, увидев его, чуть не попадали со скамеек, а с Галкой Кардаполовой буквально сделались судороги.

Тогда-то он и начал учиться молчать и теперь овладел этим искусством в совершенстве.

Катя поставила пластинку Окуджавы. Виталий хорошо помнил то время, когда лишь отдельные разбитные счастливчики владели Окуджавой на пудовых магнитофонах, и то, что он сейчас тоже совершенно свободно допущен к Окуджаве, казалось ему каким-то преодоленным жизненным порогом.

Он иногда удивлялся даже, как ему повезло, как утонченно и содержательно он проводит время, возвышаясь над повседневностью: стихи, музыка… Он очень страшился чем-нибудь осквернить этот храм и всегда с великим смущением доставал из портфеля какое-нибудь приношение к чаю.

Диванчик ее вместо ножки опирался на стопку «Вопросов литературы», и ему давно хотелось его отремонтировать, и он уже и шутку для зачина придумал – сам удивлялся, какую тонкую: опираться нужно на ответы, а не на «Вопросы», – но так все и не мог решиться… Диван – это уж до того обыденно…

Для нее это времяпрепровождение, конечно, не было столь уж возвышающим над повседневностью. Тем более она не допускала в свое сознание – в отчетливой форме – такие унижающие мещанские понятия, как «серьезные намерения», «замужество» и т. п. – особенно в связи с простоватым Виталием. Но так приятно было, свернувшись калачиком под теплым одеялом и обставив диван стульями, почувствовать себя крошечной в маленьком уютном мирке.

…И чар полночных сила несла мне свой покой и сердце примирила с безвыходной судьбой.

Она подоткнула одеяло со всех сторон, а холодок снова пробрался изнутри – и стало страшно открыть глаза. Раньше ей даже нравилось вдруг распахнуть веки и увидеть свое гнездышко в сказочном ночном освещении, но в последний год глаза ее все чаще вдруг становились бесстыжими, как у Вити Маслова, называли все по имени и отнимали аромат у живого цветка: они могли вдруг увидеть не гнездышко, а скудную комнатенку, из которой крашеной дощатой перегородкой была выгорожена кухонька с баллонным газом. Эти глаза могли увидеть под диваном стопку «Вопросов литературы», которая сразу же начинала жать, словно горошина сквозь десять тюфяков, а на диване – одинокую стареющую женщину, а за окном – черноту, сквозь которую можно идти годы и годы и не встретить ни единой родной души… Впрочем, нет – где-то за чернотой, за капустными полями сверкали города, по улицам которых можно бродить часами и – о, счастье! – не встретить ни одного знакомого лица… а когда захочется, можно отправиться и к знакомым лицам и хоть до утра вести безумно интересные разговоры – не просвещать, а говорить как с равными, то есть не рассуждать, а просто восхищаться… Ведь был же когда-то и большой город, и филфак, и лекции Андрея Николаевича Синицына, и – ночи напролет – сигаретный дым, кофе, и – стихи, стихи, имена, имена… Хоть бы кошку, что ли, завести… превратиться в нормальную старую деву, помешанную на своей кисуленьке.

Ужас охватывал ее в эти минуты, когда в ней вдруг просыпалась мещанка и начинала нашептывать пугающие пошлости о прорехах в хозяйстве, о напрасно потраченной молодости, о подступающей одинокой старости, – пробудившаяся мещанка не щадила ничего святого, и Катя, зажав уши ладонями, начинала шептать лихорадочно: я иду тем же путем, что и Борис Яковлевич, Борис Яковлевич, Борис Яковлевич, Борис Яковлевич…Но призраки не хотели отступать даже перед божественным именем, нашептывали голосом Вити Маслова: другие-то только болтают, а ты и вправду как дура…

…С другим заглянувши в бессмертный родник, ты вздрогнешь – и вспомнишь меня…

Когда Виталий еще жил с родителями, мать, стоило ему вечером задержаться, выходила на улицу и неподвижно ждала у перекрестка – он всегда видел ее еще издали. Она могла стоять хоть до утра, и ругаться было бесполезно. Поэтому ему приходилось пораньше исчезать с любой вечеринки – какое веселье, если знаешь, что на перекрестке под жиденькой лампочкой в это время стоит неподвижная фигура, тем более если это твоя родная мать.

И сейчас в полупустом ночном автобусе он чувствовал себя кем-то вроде разгульного кутилы, оттого что, никому не подконтрольный, возвращается в такой поздний час, и притом от необыкновенной женщины, которая соглашается проводить с ним безумно интересные и содержательные вечера. Его слегка щекотало чувство превосходства над озабоченными усталыми пассажирами.

На заднем сиденье, кажется, не очень трезвая, и не очень молодая, и даже не очень опрятная парочка со смехом обирала с себя какие-то репьи. Каждый обирал то себя, то партнера, и оба, совершенно довольные друг другом, веселились от души.

«Ищутся, как обезьяны», – заставил он себя подумать, но все равно в животе что-то снова успело больно сжаться от какой-то непонятной тоски, опять почему-то похожей на смутную зависть.«Как там читала Катя? – поспешил он вспомнить. – Смешны мне трам-пам-пам волненья обыкновенной любви… Нет, не так. Трам пам, трам пам… В общем, нам нужна не тепленькая Земля, а ледяное Небо или раскаленная Преисподняя».

…И бродим, бродим мы пустынями средь лунатического сна, когда бездонностями синими над нами властвует луна…

А может быть, все у них было и не так, – никто не предскажет, в какое окно и в каком обличье проберется стремление к земному счастью – к некоему общепринятому минимуму, – если ты честно-благородно выставишь его за дверь.

Этой же ночью, под сильным влиянием Диониса, я усиленно перелистывал дефицитные издания и ранним утром, очумелый, вышел от Вити Маслова, повторяя про себя: «У развенчанных великих, как и прежде, горды вежды, и слагатель вещих песен был поэт и есть поэт».Как видишь, я овладел культурным наследием. Декламируя, я тоже старался обращаться к кому-то позади и выше редких прохожих. Но я никого там не видел.

Игра с Бонапартом

Случилось, кроме того, что самый знаменитый из этих вождей, Наполеон Бонапарт, был одновременно великим полководцем и великим военным оратором, олицетворяя собою, по-видимому, старинный идеал французской расы.

Олар. «Политическая история французской революции»

ПРОЛОГ

А я вот пробую-пробую, и никак мне не вчитаться во «Вступление к Былевым песням» Петра Васильевича Киреевского. Вчитайся хоть ты: «В песнях об Иоанне Грозном народ сохранил воспоминание только о светлой стороне его характера. Он поет о славном завоевании Казани и Астрахани; о православном царе, которому преклонилися все орды татарские; об его любви к Русскому народу и его радости, когда Русской удалец, на его свадебном пиру, поборол его гордого шурина, Черкасского князя; но не помнит ни об его опричниках, ни об других его темных делах. Такая память народа, во всяком случае, заслуживает полное внимание историков».

Все верно, заслуживает, и еще как, да где его напастись про всех, внимания, когда столько всего кругом тоже заслуживает «полное внимание историков». Ты вот, наверно, думаешь, что я сижу спокойненько да пописываю, как думный дьяк, в приказах поседелый, – как же: даже между «меж» и «ду» и то пролег соседский Витька, отшагавший по нашему общему коридору не то что совсем уж печатая шаг, но и не без некоторого строевого подтекста.

РАЗГОВОР С ПОТОМСТВОМ

А совсем уже под рукой у меня, вернее, под ногой, без устали трудится мой пацанчик (и твой племянник, между прочим), организатор и участник битвы наскоро слепленных пластилиновых коротышек, словно бы одетых в малицы, простерших руки к какому-то небесному знамению. Наш ангелочек один за всех – как бог – и бьет, и мрет – и, судя по стонам, небезболезненно, – притом чешет не хуже спортивного комментатора, лихорадочно наборматывает и за тех, и за этих: «Суддэрь, вы ммэй врэг, мы будем дррэться насчет шпэг! Где вэш кхольт?» (это в хулиганско-гвардейской манере) – и жалобное блеяние в ответ: «Ради вашей матери, умоляю!» И где только набрался! У нас ведь и телевизора нет. Он иногда даже мычит себе под нос типично кинематографическое музыкальное сопровождение – «погоню», «напряжение» и прочее.

Вот так и живем.

И вечный бой, покой нам только снится… Четверо в малицах сцепились так, что один лишился руки, влипшей в тело врага, а двое вообще побратались до сиамского состояния. А плоть моя захлебывается из-под стола уже за десятерых: нелапайпулемет – зачеммнетвойпулеметонутебякосой – самтыкосой – делоневпулеметеавпулеметчикеприцелвосемьдв-дв-дв-дв, – это с такой шипучей энергией, что в моей голой щиколотке возникает некое пульверизаторное ощущение.

Он катается по полу, гибнет в корчах с рвотным рычанием и возрождается вновь, получая, подобно Человечеству, те самые удары, которые наносит. Но репортаж ведется бесперебойно: тут такой выскакивает – бах в живот – тот сразу согнулся – ууу – хенде хох! – хайль, хайль! – дыкк, дыкк прикладом – ай-ай-ай, айбайтен! (звучит, как «не буду больше!») – вот тебе «айбайтен»!

Дивная мужественная поза после удара потребовала дубля перед стеклом книжного шкафа. Полюбовался. И вдруг вопрос:

– Папа, а рэ по-немецки хэ?

– Не понимаю.

– Ну! По-русски р-ука, а по-немецки х-энде. Значит, рэ – это хэ по-немецки.

– Нет… – и хочу объяснить подробнее, но с него уже хватит, он вновь устремляется в сечу.

И в звуках боя я различаю множество новинок – по сравнению с нашими боями. Во-первых, обогатилась гамма звукоподражаний – это бесспорная заслуга кино. У нас слышалось только «бах! бах!» – как в обществе любителей органной музыки, – и только самые отчаянные модернисты, даже снобы, начинали использовать «кхх! кхх!» – и то лишь для пистолета, во внешнем виде его часто довольствуясь собственным указательным пальцем (ухо, кажется, вообще требовательнее глаза: приличия – и известного сорта критика – запрещают лишь называть вслух то, что преспокойно торчит у каждого перед носом).