Муля, не нервируй…

— Нет, конечно. У нашей Злой Фуфы своя квартира есть, — ответила она и с мечтательным вздохом добавила, — отдельная.

— А как же…? — я обвёл пространство вокруг красноречивым взглядом.

— Здесь живёт Нюра, её домработница, — объяснила Муза. — Но Нюра ещё сразу переехала к ней на квартиру, так всем удобнее. А эту комнату оставила, она же здесь прописана. Когда Фуфе грустно, она приезжает сюда, к нам, и живёт по нескольку дней. Иногда и по два месяца подряд может. Она называет это — «уйти в люди». Но я так думаю, это она от друзей и поклонников прячется.

Задать следующий вопрос я не успел — склока в коридоре разгорелась сильнее:

— И если ты ещё хоть раз тронешь, я тебе руки пообрываю! — по ушам ударил визг Варвары Ложкиной.

В ответ раздался уничижительный смех Софрона.

— Что происходит? — тихо спросил я Музу.

— Да Варвара поставила в гусятнице утку с овощами тушить. Ей из деревни родственники передали. А сама ушла в комнату. А Софрон, говнюк такой, достал утку и переложил в свою кастрюлю. Он суп варил. Утка в его супе выварилась, а он её обратно в гусятницу вернул. Варвара пришла, а утка вареная, навару нету. Она давай Кольку выпрашивать. А мелкий взял и разболтал всё, как было, — в конце рассказа Муза не выдержала, тихо рассмеялась.

Я тоже засмеялся.

— А вы чегой смеётесь?! Чегой смеётесь?! — напрыгнула на меня Варвара, — будете этого бандюка защищать, чтоле?!

— Тебе чё, старая, жалко? — заливался хохотом Софрон.

Народ в коридоре веселился вовсю. Хоть Софрон, конечно, и сделал свинство, но Ложкину не любили.

Муза вздохнула и отвела взгляд. Ей было стыдно за брата.

Я посмотрел на веселящегося зека и сказал:

— Слушай, Софрон, даю тебе последнее предупреждение — ещё раз кого-то из женщин обидишь — не поздоровится!

В коридоре резко наступила оглушительная тишина. Скандал словно сдулся.

— И что ты мне сделаешь, салага! — растягивая слова с блатным прононсом, набычившись, начал наступать на меня Софрон, — кишка у тебя тонка, понял?!

— Лично я руки марать об тебя не буду, — ответил я спокойно, не делая попыток отступить ни на шаг. — Но заявление участковому напишу. И когда остальные соседи подпишут. А они обязательно подпишут. Даже не сомневайся! То пойдёшь ты в места не столь отдалённые в очередной раз.

— Да ты! — аж подпрыгнул Софрон.

— Ты меня слышал, Софрон, — процедил я, пристально глядя ему в глаза, — и нечего тут тюремный балаган устраивать. И людей третировать. Тебя никто здесь не боится. Надоел!

— Стукач! — Софрон аж опешил от неожиданности. Хотел сперва что-то добавить, но не добавил. Из комнаты высунулась Зайка. Схватила его за руку и утянула от греха подальше обратно в комнату.

Вот и ладненько.

— Расходимся, товарищи, — сказал всем я, — спектакль окончен. Завтра предстоит тяжелый день. Надо всем отдохнуть.

Если я и опасался проспать утром, то даже при всём желании у меня бы этого не получилось. Ровно в шесть утра бодро, на всю громкость, заиграло радио.

Я всунулся в коридор — звук шёл из комнаты Ложкиной. Вот ведь вредная баба.

Ругаться из-за радио с самого утра было лениво, поэтому я натянул домашнюю одежду и отправился совершать гигиенические процедуры, справедливо полагая, что сейчас очереди нет, все адекватные люди ещё спят.

Как бы не так!

Все уже выстроились гуськом с зубными щётками в руках и полотенцами наперевес. Вторая очередь была в сортир.

— Герасим! Ты чегой там надолго засел?! — Варвара Ложкина злобно подёргала ручку в сортире и вдобавок пнула ногой. — Давай выходи уже!

Оттуда раздался преисполненный муки голос:

— Занято!

Я понял, что это надолго, занял очередь и там, и там, и отправился на кухню. Думал, пока народ в очередях, хоть воду подогрею. Вчера я нашел в Мулиных закромах начатую пачку чая. Он невкусно пах сеном и даже с виду был так себе. Но на безрыбье, как говорится.

Но моим мечтам о горячем чае сбыться было не суждено. Все конфорки ощетинились кастрюлями. А рядом, на столе, стояли ещё кастрюли и терпеливо ожидали своей очереди. Их было много.

А возле замызганной раковины на кухне крепко-накрепко обосновался Григорий и брился. Это тоже надолго.

Мда. И здесь нас явно не ждут.

Поэтому я вернулся обратно в очереди.

Отстояв добрых полчаса, я, наконец, привёл себя в порядок. На позавтракать оставалось минут пять. Так что вопрос с горячим чаем отпал сам по себе.

Хорошо, что я вчера зашёл в магазины и купил хлеба, пышную булку с ореховой присыпкой и двести грамм докторской колбасы (натуральной, между прочим!). Так что принялся сооружать себе бутерброд с маслом и колбасой.

В дверь постучали.

Да что ж это такое! Вчера было паломничество, сегодня прямо с утра опять всё заново!

Усилием воли подавил раздражение: люди не виноваты. Они, в этом времени, привыкли так жить, коллективно. И ругаться смысла нету. Они меня просто не поймут. А вот врагов наживу.

Поэтому я сказал вполне доброжелательным голосом, какой только сумел из себя выдавить:

— Открыто!

В комнату заглянула взъерошенная Белла и, увидев, что я ещё не одет, выдохнула:

— Муля, ты сейчас на работу?

— Ага, — ответил я.

Вопрос был больной, где находится моя работа я так и не выяснил. Хотя вчера был целый день, а я его так бездумно потратил.

— Тогда без меня не уходи, ладно? — попросила она, — вместе пойдём. Мне с Сидором Петровичем поговорить надо.

— С каким ещё Сидором Петровичем? — брякнул я.

— С каким, с каким?! С Козляткиным! — раздраженно ответила Белла и недовольно припечатала, — не тупи, Муля. Ты по утрам всегда такой тормоз, прям сил моих нету!

С этими словами она ретировалась.

Но я не обиделся. Наоборот. Я был несказанно рад, что у меня появился проводник, пусть хоть такой склочный и вредный. А, во-вторых, я теперь знал, как зовут моего начальника. Замечательно. Убедился, что иногда нужно просто не торопить события и вопрос решится сам собой.

У меня было ещё пару минут, так что я впился зубами в бутерброд и аж зажмурился от удовольствия. Хорошо выпеченный хлеб, без консервантов, искусственных разрыхлителей и прочей химии, был свежим и вкусным. Масло не отдавало пластиком, и было самым обычным сливочным маслом, как в детстве. А уж докторская колбаса — так вообще, выше всяких похвал. Созданная по приказу Сталина «для поправки здоровья лиц, пострадавших от произвола царского режима», она была настоящей, мясной! А я уже и забыл, насколько это может быть вкусно.