Муля, не нервируй…

Бутерброды закончились за считанную минуту, но раздражение от шебутного утра прошло. За неимением ничего другого, пришлось мне надевать кальсоны, мешковатые штаны на подтяжках, рубаху поверху исподней «футболки с длинным рукавом» и ещё такой же мешковатый пиджак. Чувствовал я себя при этом, капустой.

Ботинки, правда, у Мули были очень даже неплохие. Эдакие штиблеты. Но, в принципе, довольно удобные.

Я взял пальто, вышел в коридор и запер комнату. Тут же из своей комнаты выплыла Белла. От неё пахло какими-то острыми духами. Я аж чихнул. Сегодня она была в другой шляпке, нелепой, почему-то с пером, как у Чингачгука.

— Пошли, а то опоздаешь! — велела она и крепко схватила меня под руку.

Так, на буксире, она потащила меня на работу. Еле по дороге успел пальто натянуть. При этом Белла тарахтела, не переставая. Зато мне оставалось только запоминать дорогу и из вежливости вставлять в её монолог отдельные реплики, имитирующие полноценный разговор.

— Зачем вам к Козляткину? — наконец, удалось мне вставить интересующий меня вопрос в её монолог.

— Как это зачем? Как зачем? — возмутилась она, — Муля, чем ты слушаешь?! Я же тебе всю дорогу рассказываю: мне через два года на пенсию, в трудовую мне неправильно внесли, а записи о моей работе в клубе рабочей молодёжи они потеряли! Вот мне и надо написать заявление — пусть ищут!

— А не проще обратиться в этот самый клуб молодёжи и попросить продублировать? — удивился я.

— Так нету там больше никакого клуба! Вместо него сейчас контора по заготзерну.

— Заготзерно в Москве? — ещё больше удивился я. — Где они его, на тротуарах выращивают, зерно это?

— Ой, Муля, не начинай только! — отмахнулась Белла, — зерно они сюда из провинций возят, откуда-то из Саратовской или Тамбовской областей, я точно не знаю. Это главная контора только здесь. Учёт они тут осуществляют…

Я удивился, мол, зачем везти сюда зерно, учитывать его, а потом везти обратно? Но спорить не стал. Возможно, в сельском хозяйстве так эффективнее.

Белла опять переключилась на какую-то там Зинку, которая настолько рукожопая портниха, что испортила ей платье. И что теперь делать совершенно непонятно, ведь такой отрез крепдешина пропал…

Чем там всё дальше закончилось, дослушать я не успел, мы свернули на широкий проспект и влились в поток спешащих на работу людей. Беседовать в таком шуме и ритме стало совершенно невозможно. Поэтому Белла меня просто тащила вперёд, ледоколом рассекая толпу пролетариев.

Через минут десять мы свернули в переулок, проскочили его и вышли на небольшую площадь. Центральное место там занимало трёхэтажное здание бледно-жёлтого цвета в стиле не то ампир, не то в каком-то подобном, я вечно в них путаюсь. Старинное, в общем, и красивое. На кованой решётке ворот была металлическая табличка:

«Комитет по делам искусств СССР».

Вот она, Мулина работа.

Вместе с другими служащими, мы вошли в вестибюль. Куда идти дальше я не знал, но Белла и тут решительно потащила меня в коридор с правой стороны. Немного поплутав по коридорам (так, что я аж запутался), мы остановились перед кабинетом, на двери которого была табличка с одним только именем:

«С. П. Козляткин».

Замечательный образец нарциссизма, — мелькнула первая мысль: считает, что все должны знать, кто это. Внутри мельком вспыхнуло и пропало раздражение. Всегда не любил снобов.

Белла подошла и уже вознамерилась постучать, как дверь распахнулась и на пороге возник, скорей всего, лично товарищ Козляткин. Был он в добротном костюме хорошего сукна, довольно высокого роста. Седые волосы красиво контрастировали с чёрными глазами и бровями. Как для этого времени — довольно импозантный гражданин… Был бы, если бы не чересчур безвольный подбородок и мясистые, словно вытянутые книзу, уши. Товарищ Козляткин их явно стыдился, маскировал, но волосы были слишком мягкими и при каждом движении головы рассыпались, бесстыдно демонстрируя окружающим неказистую обвислость ушных мочек.

— А-а-а-а-а! — увидев меня, взревел он. — Да это же сам Бубнов! Личной персоной! Почтил нас, наконец, своим присутствием!

— И вам доброе утро, Сидор Петрович, — ответил я, тем не менее, вежливо, хотя раздражение, всё утра тихо мерцавшее во мне, вернулось опять и сейчас вспыхнуло с былой силой.

— Ты где это вчера весь день прохлаждался, а?! Тунеядец! Да за прогул тебя уволить мало! Да! — он побагровел и надулся, но, при взгляде на моё лицо, вдруг осёкся и резко умолк.

— Когда мне зайти за трудовой книжкой? — уточнил я.

— За какой трудовой книжкой? — не понял Козляткин.

— Вы же меня уволить собрались, — напомнил я.

Лицо Козляткина приобрело багровый оттенок. Он несколько секунд пытался отдышаться, а потом пожаловался Белле:

— Нет, ну вы посмотрите! — поджал тонкие губы он и его безвольный подбородок обиженно дрогнул, — какие все нынче нервительные пошли! Слова им не скажи!

А затем повернулся ко мне и рявкнул:

— Иди работай, Бубнов! Потом разберёмся!

И хотя мне очень хотелось ответить ему так, как надо, но я сдержался — легче всего сейчас проявить неуместный гонор и устроить скандал. Тем более я (то есть Муля) работу вчера действительно прогулял. Без причины. Ну вот поскандалю я сейчас, и что дальше? А потом придётся новую работу искать. Нет, в том, что работу я найду, я и не сомневался. Но это будет не за один день, а мне сейчас нужно легализоваться в этом мире и времени. Поэтому раздражение я подавил, но на память зарубку сделал. С начальником рано или поздно придётся разбираться.

Козляткин с Беллой ушли к нему в кабинет, а я остался на коридоре в одиночестве.

Как-то народу тут было негусто. Точнее народу совсем не было. По обеим сторонам от кабинета Козляткина были по две двери. На каждой из них висела табличка:

«Отдел кинематографии и профильного управления театров».

Именно такая запись была в Мулином профсоюзном билете. Значит, именно в одном их этих четырёх кабинетов Муля и работает. Только номера кабинетов разные: № 28, № 29, № 31 и № 32. Ну и в каком из этих кабинетов работал Муля?

Я задумчиво почесал лысую башку. Рабочее время идёт, а спросить не у кого.

И тут мне повезло. Иначе, чем везением или удачей нельзя было назвать появление высокой и очень толстой девушки. Она бежала, удерживая пухлую папку и выражение её толстощёкого лица было раздражённо-озабоченным. Увидев меня, она скривилась:

— Муля! А ты чего это прохлаждаешься? И где ты вчера весь день был?

— И тебе здравствуй, красавица, — примирительно улыбнулся я, размышляя, под каким предлогом побудить её провести меня в мой кабинет.

— Товарищ Бубнов! — аж подскочила от негодования девушка. — Красавиц ищите себе по кабакам, а в государственном учреждении — советские служащие!

— Вы абсолютно правы, товарищ, — с покаянным видом не стал спорить я и зачем-то невпопад брякнул, — как сказал советский классик: «… а с нашей красотой суровою костюм к лицу не всякий ляжет, мы часто выглядим коровою в купальных трусиках на пляже…»…

— Ах ты ж гад! — тяжелая оплеуха звонко отпечаталась у меня на щеке. — Скотина!