Музыка из окна

«Тише воды…»

Тише воды, Ниже травы. Горше беды, Злее молвы. Громче мольбы, Выше вины. Строже судьбы, Хуже войны.

«Я лежал на земле, повторяя…»

Я лежал на земле, повторяя Бедным телом любой бугорок И ложбинку,— ночная, сырая Степь тянулась вдали от дорог. Не по званью и не по ранжиру Посредине холодных степей Мы притерлись к огромному миру Каждой клеточкой жизни своей.

«Весной в лесу стоит шумок…»

Весной в лесу стоит шумок. Вверху постреливают почки, И первой зелени дымок Показывает коготочки. А осенью шуршит листва, Шумящая, но неживая, И с веток валится, едва Другие ветки задевая. И гуси медленным крылом Пересекают небо кстати. …Скажи, откуда ж бурелом При этой вечной благодати?

Вот и кончилась эта путаница

Вот и кончилась эта путаница, И у бедного мужика Отлетела душа, как пуговица Отлетает от пиджака.

Искусственный свет

Сквозь голубой кристалл Фабричного окна Свет неживой хлестал Сильнее, чем луна. И кто его дневным Придумал называть? Он явно был иным, Нездешнему под стать. Он действовал на всех В страде ночей и дней. Те, что входили в цех, Вдруг делались бледней. И что бы мы в свой срок Ни думали о нем, Он никому не мог Казаться белым днем.

Высокий штиль

Отчетливое совпаденье — В который раз Не просто сон, а сновиденье В рассветный час. Не просто дом у поворота — Скорей, очаг. И не в глазах стоит забота — Скорей, в очах. Не говорим высоким штилем, Который чужд. Но коль случится, то осилим Средь прочих нужд.

Слово

В те и в эти года, В стуже, в тумане Не держал никогда Фиги в кармане. Про любовь, про войну В трудные сроки Я писал, как одну, Разные строки. А таких, что в печать, Посмотрев строго, Не хотели пускать,— Их не так много. Это о писарях И — о салюте, И что боль, да и страх, Превзошли люди. И о тридцать седьмом, О Борисе и Павле. Но в стихе-то самом Крамолы ни капли. Нынче можно писать, Раз пошли сдвиги. Но в кармане опять Никакой фиги. О любви, о себе, О войне снова И о вашей судьбе У меня слово.

«Председатель над залом возрос…»

Председатель над залом возрос: — Ты, братишка, откеда?..— И на этот суровый вопрос Отвечает анкета, Где превыше любого стиха, Что придумал марака: — Я, товарищи, сын пастуха…— Или: — Я — из барака… Мы повсюду стоим на своем, И по правилам высшим Мы вне конкурса нынче живем, Поступаем и пишем. Но какая висит тишина, Если вдруг у партийца Оказалась дворянкой жена!.. Позже это простится. И какой-нибудь новый зампред, Чей был дед из барака, Снимет старый негласный запрет В отношении брака. И гордиться надумает вновь, Как оливковой веткой, Пролетарская красная кровь Голубою подсветкой. Что за мир под окошком шумит — Не привал и не табор. И немножечко сердце щемит От внезапных метафор. Сколько попусту ни городи Тех комиссий-коллегий, Упаси нас, Господь, впереди От былых привилегий.

«Жизнь младенчески любя…»

Жизнь младенчески любя, Все мечтал чечетку сбацать. Не печатали тебя Лет пятнадцать или двадцать. Серым волком по лесам Слыл — достаточно похоже. А сказать точнее: сам Не впечатывался тоже. Но теперь ты на коне, Слава богу, все в порядке. Проступают, как в окне, Твои прежние повадки. И когда в твоей судьбе Одобренья слышен говор, Проявляется в тебе Давний юношеский гонор. Даже в зрелые лета, Проплывающие мимо, Глупость нежная — и та, Видимо, неистребима.

Мемуары

Случайно коснулся колена, Нарочно высокой груди. Бегите из плена и тлена, Пока еще свет впереди. Не верьте рассказам и сплетням. Но ведь подтверждается тут Известье, что женщины в среднем Действительно дольше живут. Отбросьте неясные слухи, Завалы словесной трухи. Но ведь этой глупой старухе Тогда посвящали стихи.

Крановщик

Со своим громоздким краном По столице кочевал, Памятники корчевал, Что поставлены тиранам, Бил по стенам, как тараном: Помешала — наповал. И над каждым котлованом Рос, на смену деревянным, Новых стен девятый вал.

«Больной безмерно утомил…»

Больной безмерно утомил, Что вдруг случается с больными, Когда не остается сил Их видеть и возиться с ними. Но в воскресенье поутру Ей показалось это дико. Шумели ветви на ветру, А на душе все было тихо. И раздражение больным Исчезло. Возвратилась жалость. Теплом повеяло былым, Но безотчетно сердце сжалось.

«Сказали: — Пора прощаться!..»

Сказали: — Пора прощаться! — И в хлынувшей тишине Печально друзья стояли, С ним словно наедине. А женщины, провожая Поэта в последний путь, Отталкивая друг друга, Валились ему на грудь.

Виктор Попков

Вот ведь как! Судьба не сахар. Но заплакать нету сил. По ошибке инкассатор Живописца застрелил. Тот подумал у «Арагви», Что пред ним стоит такси, Начал дергать дверь — а разве Мало дури на Руси? Жизнь потеряна задаром, А ведь как была нужна! Над московским тротуаром Траурная тишина. И над северной деревней, Где усопший был рожден, Плачет высь порою летней Тихим меленьким дождем. Бабки, этот дождик видя Над холодной рябью рек, Говорят о том, что Витя Был хороший человек.

Баллада о двух составах

…И различил на путях, Глядя вперед отрешенно, Слабо дрожащий впотьмах Свет хвостового вагона. Кто-то оставил состав, Как оставляют телегу В поле, беспечно устав И приготовясь к ночлегу. Разные есть рубежи. Внемля смертельному свисту, Крикнул помощник: — Держи! Тут своему машинисту. Это на их языке «Затормози!» — означало. Но в роковом тупике Время составы сближало. Спали и в этом, и в том. Как под большим напряженьем Словно гигантским кнутом, Било второй торможеньем. С полок посыпались все В стоне напрягшейся стали… В первом, где стекла в росе, Люди по-прежнему спали. Поле. Туманный прокос. Ночь. Деревушка над склоном. Замерший электровоз Рядом с последним вагоном. И бесконечная дрожь, Что не давала усесться… Остановившийся нож В двух миллиметрах от сердца.