Музыка любви

Уяснив свое положение, Жоан пришел к выводу, что надо бежать. Не для того он так долго странствовал, чтобы снова очутиться на корабле, так и не повидав Соледад, не узнав о ее чувствах. Пять суток он терзался горькими мыслями: наконец-то он, умирая от любви, достиг родины Соледад, но как теперь с ней встретиться?

Изнывая от адской жары, он подружился с тараканами и с соседом-заключенным, но убедить тюремщиков, что ему необходимо остаться в стране, не сумел. Сознание собственной беспомощности подрывало его дух. Все его жалкие пожитки остались в трюме «Ла Эроики», при нем был только пропускной документ, раздобытый некогда отцом, серая тетрадка да три доллара в кармане. Ими он пытался подкупить охранника, но добился только того, что деньги одним махом перекочевали из его руки в карман униформы.

— Далеко отсюда до Боготы? — спросил Жоан соседа.

— Прибежище расфранченных болванов... и холод собачий. Чего ты там забыл?

— Женщину.

— Так девки и здесь недурны — горячие... Особенно негритянки, от них грехом за версту несет... ну, сам понимаешь.

Жоан ничегошеньки не понимал.

Когда ранним утром за ним явились двое патрульных, они обнаружили узника на полу, смертельно бледного и дрожащего, во власти бреда и галлюцинаций надрывно зовущего отца. Учитывая его плачевное состояние, им ничего не оставалось, кроме как везти его в больницу. Признаки дизентерии и обезвоживания организма были налицо.

Его насильно подняли и почти волоком дотащили до помятого полицейского фургончика, служившего на старости лет своего рода «скорой помощью» для арестантов. Кузов был отделен от водительской кабины толстой решеткой, за которой больной ехал как животное для зоопарка. Жоана, не стоящего на ногах, конвоиры бросили на пол в кузове наедине с его горячкой, а сами сели вперед.

В сильнейшем раздражении они пересекали бедные пригороды, вдыхая затхлые морские испарения, особенно удушливые под палящим солнцем. Машина обгоняла осликов и конные экипажи, с трудом протиснулась — не без помощи визгливой сирены — через оживленный кондитерский рынок. Здесь им преградила путь импровизированная демонстрация пишущей братии, вытесненной кондитерами с насиженных мест, однако при виде полицейского фургона толпа моментально рассеялась. Наконец, обгоняя битком набитые автобусы, они добрались до госпиталя Санта-Клара, где тюремных пациентов ожидала зловонная и обшарпанная реанимационная палата.

Полицейские кое-как припарковали фургон, заглянули в кузов, убедились, что больной едва жив, и отправились искать санитаров с носилками — или хоть кого-нибудь, на чье попечение передать мальчишку. Но им попалась только невозмутимая регистраторша, занятая по уши: она красила ногти.

Пока его конвой сражался с больничной бюрократией, Жоан поспешил воскреснуть. Свою болезнь он разыграл, что было совсем нетрудно: голод и нервное истощение положительно сказались на его актерских способностях. Но, хотя он и вправду чувствовал себя прескверно, до потери сознания и галлюцинаций ему было еще далеко. Просто он решил сбежать во что бы то ни стало и не придумал ничего лучше, чем прикинуться больным. Это оказалось легче легкого. Еще с вечера он начал стонать и биться в судорогах и не прекращал концерт всю ночь, так что утром пришедшие застали весьма печальную картину.

Через приоткрытую дверцу кузова Жоан тихо выскользнул наружу, огляделся и, убедившись, что вокруг никого нет, что есть мочи задал стрекача. В равнодушной ко всему городской суете его скоро и след простыл. Он петлял по улицам несколько часов, пока не затерялся в каком-то нищем квартале. Приткнуться здесь было совершенно некуда, но одно Жоан знал точно: он не вернется в Европу, пока не увидит своими глазами, правду ли сказал ему Ниньо Сулай.

Смешавшись с толпой нищих, он наконец-то смог рассмотреть, пусть и издалека, огромную крепость, стоящую здесь четыре столетия и до сих пор не разъеденную морем, — форт Сан-Фелипе-де-Барахас. Величественная цитадель не походила ни на что, виденное им в прежней жизни.

Юноша отвел душу, сидя на берегу, глядя на море и слушая шум прибоя. Не обращая внимания на косые взгляды прохожих, он провел свой старый ритуал усмирения волн — и волны покорились. Он долго не уходил, наблюдая несколько отчужденно, словно со стороны, за собственными метаниями между отчаянием и желанием поесть — голод, похоже, стал его единственным верным спутником в этом путешествии.

Теперь ему в кои-то веки важно было подольше оставаться на одном месте, чтобы дать время своим преследователям: пусть махнут на него рукой, решив, что он потерян навсегда. В закоулках этого города черт ногу сломит, и ежели кому вздумается прятаться, то самые опытные сыщики нипочем его не найдут. Царящий вокруг хаос идеально соответствовал целям Жоана.

Поздним вечером, понадеявшись, что полиция уже сбилась с ног и закрыла его дело, он побрел по узким переулочкам меж глухих заборов, чтобы как-то определить свое местонахождение. Выглядел он весьма и весьма жалко, и участь бесприютного бродяги неотвратимо маячила на горизонте.

Для начала он искупался в море и выстирал одежду, которая благодаря немилосердной жаре высохла прямо на теле меньше чем за час. Обоняние помимо воли вывело его за пределы крепостных стен. Большая таверна под открытым небом источала умопомрачительные запахи горячей пищи. Жоан вспомнил свои навыки официанта, которые в этом грошовом заведении пригодились бы как корове седло. Но какой-то добрый самаритянин пожертвовал ему остатки окуня в кокосовом молоке, и он с жадностью проглотил подачку. Потом сотрапезник указал ему дорогу обратно в город.

Ничего другого не оставалось — нужно было вернуться в приличные районы и попробовать заночевать под каким-нибудь фонарем, чтобы хоть часок поспать спокойно. Здесь было опасно. С момента побега Жоан околачивался по самым запущенным трущобам — пора было выбираться на улицы посветлее и почище, чтобы не рисковать столкнуться с безжалостными типами вроде тех, что встретились Жоану в его злополучном плавании.

Он шел и шел под покровом ночи и вселенского одиночества, вслушиваясь в рокот волн, пока в темноте не проступил остроконечный силуэт Часовой башни. За стеной спал город. Жоан тенью скользнул в ворота, решив заночевать под притихшими сводами кондитерского рынка, на который он как раз вышел. И тут же наткнулся на кучу тряпья, явно служившую ложем какому-то бездомному.

Из темноты вынырнула рахитичная тень, представилась поэтом и предложила гостю закурить. Жоан вежливо отказался, и обрадованный собеседник провел его в лучший уголок посреди улицы Сантос-де-Пьедра вблизи собора. Там, на крыльце старого особняка, под звездным небом юный Дольгут провел свою первую ночь на свободе. Поэт нацарапал ему на клочке бумаге адрес места, где он декламирует свои рапсодии, которые, правда, никто не слушает. Туда новоиспеченный бродяга и отправился на следующее утро. Это оказалось нечто вроде постоялого двора, сохранившего дух минувшей эпохи. Завидев пианино у входа, Жоан так растрогался, будто нежданно встретил старого друга. Сердце хозяйки он завоевал без труда, а с ним и новое место работы. За несколько песо он вечер за вечером аккомпанировал нищему поэту, полубезумному отпрыску влиятельной аристократической семьи. Постепенно Жоан осознавал, что этот город живет памятью о прошлом, умершими реликвиями и мечтами, и даже начал подозревать, что не зря именно сюда его забросила судьба. Сама земля здесь источала вездесущую магию, напрочь отбивающую ощущение действительности. Соледад воплощала в себе квинтэссенцию, глубинную суть этих чар, оттого он и полюбил ее так беззаветно.

Накопив нужную сумму, Жоан изучил по потрепанной географической карте маршрут, который ему предстояло одолеть, чтобы найти возлюбленную. На грузовичке-развалюшке, скорчившись среди тюков с удобрениями, банановых гроздей и кудахчущих кур, он отправился в Барранкилью и через двенадцать часов немилосердной тряски, набив себе синяков и шишек на несколько лет вперед, добрался до порта. Река Магдалена степенно несла свои коричневые воды, пряча в глубине дремлющих кайманов. Теперь вопреки советам поэта — до сих пор они ехали вместе — он снова остался один и без крыши над головой. Ему предстояло купить билет на первое же судно, идущее в Пуэрто-Сальгар, а оттуда сесть на поезд в Боготу. Адрес Соледад он давно затвердил наизусть.

Дорога должна была занять пять дней, но из-за засухи путешествие затянулось. Целую неделю пароход проторчал на песчаной отмели, и Жоан Дольгут на собственном опыте убедился, как губительны для здоровья ядовитые испарения от трупов речных обитателей, а для ума — тишина и бездействие. К счастью, на палубе у него завязался разговор с молодым жизнерадостным студентом, который охотно поведал новому знакомому, что того ждет впереди. Богота, объяснил он, это южно-американские Афины, город, священный для каждого колумбийца, средоточие высшей мудрости. Тому, кто хочет чего-то в жизни добиться, туда прямая дорога. Одеждой и манерами студент напоминал начинающего писателя. Молодые люди сразу поладили и вскоре принялись скрашивать мертвые часы разнообразными творческими импровизациями. В кают-компании стояло пианино, что позволило Жоану на славу развлечь скучающих пассажиров. Его сонаты и печальные болеро пришлись по сердцу слушателям, и все, от жеманных вертопрахов до робких тихонь, кружились в танце под рыдающие мелодии. Затем, чтобы внести ноту повеселее, он стал играть кубинские песни, которым научился у Ниньо Сулая. И вынужденная задержка парохода превратилась в сплошной праздник.