Музыка войны

– Ох, нескоро. Пока даже в планах нет. Это же не только от меня зависит. Но я выступаю с оркестром, а это уже хорошо.

– Саша, как я понял, не пропускает ни одного твоего концерта? – Леша спрашивал это просто, безо всякой подоплеки, и я был благодарен ему. Его интерес к Кате казался совершенно искренним, потому, должно быть, он и был моим лучшим другом.

Катя зарделась.

– Пока не пропустил ни одного.

– А что все-таки нужно, чтобы устроить сольный концерт? Ведь в прошлом году тебе удалось это? – не унимался Леша.

– Да много чего. Проще всего согласиться на гастроли в другой город, но не всегда по графику это удобно. Сейчас, например, Ксюша поехала вместо меня. Но думаю, в следующий раз я не упущу такой возможности.

Меня прошибло током, я хотел было остановить Катю, оборвать ее на полуслове, увести разговор в другое русло, но язык так не к месту одеревенел, а мысли словно склеились, и вышло так, что я, как заколдованный, сидел и слушал, внимал слушал.

– А куда она поехала? В какой город? – спросила Валя равнодушно.

Прожевав бутерброд, Катя ответила:

– В Донецк.

Тишина, удивительная, безотчетная, странная, чужеродная, сопряженная с ужасом и осуждением, разлилась в воздухе; казалось, даже дети смолкли, даже птицы перестали щебетать и петь свои песни, настолько все вокруг были поражены столь неуместным и даже злым ответом Кати.

– Ты всерьез или шутишь так…

– Но как же…

– Разве такое возможно…

– Да ведь там война, – с вызовом сказала Валя, едва скрывая того, что не верит Кате. И действительно, едва оправившись от удивления, она вдруг поймала себя на мысли, что считает это бравадой, хвастовством, будто Катя была не способна поехать в зону военных действий.

– Война. – Подтвердила Катя. – Именно поэтому людям в Донецке нужна наша поддержка. Они должны знать, что мы с ними.

– Людям? – выдохнул Артур, – да ведь там живут не люди, а звери!

– Зве.. ри? – переспросила Катя. Восклицание Паншояна было настолько далеко от всего того, что занимало ее мысли, что она не могла ни вобрать его в себя, ни дать ему хоть какое-то толкование. – В Киеве пропала без вести моя двоюродная сестра Таня из Крыма, студентка, совсем девчонка. Даже украинская милиция сочла, что с ней расквитались бандеровцы. Вот где звери.

– Дончане уничтожили триста ни в чем не повинных людей! Целый самолет! Там были дети! Много детей!

Он говорил про боинг, сбитый по странным обстоятельствам над территорией Украины, тот самый боинг, которому не суждено было совершить рейс Амстердам – Куала–Лумпур, и по неведомым причинам до расследования крушения которого не был допущен ни один российский представитель.

– Мы не знаем, кто на самом деле стоит за этим, – пожала плечами Катя. – А люди на Донбассе – обыкновенные люди, как и мы с вами, говорящие на русском языке, чтящие советское прошлое, ветеранов войны, День Победы, и не желающие, чтобы их государство прославляло нацизм, запрещало 9 мая, ставило памятники СС–овцам, бандеровцам и прочим. Это вполне законное желание. Об отделении востока от запада Украины речь идет уже с 2005 года, стало быть, бандеровцы знали, на что шли, и вина за трагические последствия их переворота должна быть возложена всецело на них.

– На Донбассе совершенно отмороженные люди, – настаивал на своем Паншоян. Томный взгляд его преобразился, стал озлобленным, а голос звучал так нахраписто, что я невольно вступился за Катю.

– Нет, Артур, Катя права. Руководство Донецкой республики, быть может, как ты и говоришь, отмороженное, но не все люди, что живут там. Большинство и не хочет, чтобы шла Гражданская война. Они и не хотят отделяться.

– Да наверняка большинство проклинает Россию за то, что она ввела свои войска.

– Россия ввела свои войска намного позже, чем они отделились от Украины. По сути, Россия только сейчас стала оказывать помощь, когда ДНР стали настойчиво просить об этом. – Вновь пожала плечами Катя.

Я взглядом обжог ее, постаравшись вложить в него как можно больше укоризны, дать понять ей, что нельзя отвечать Артуру или кому бы то ни было, что нужно позволить мне увести разговор в другое русло, но она не поняла или сделала вид, что не поняла моей бессловесной мольбы.

– А вообще, если хочешь знать, кто именно совершил международное преступление, ищи того, кому это выгодно. – Голос Кати вдруг стал запальчивым, сильным, как будто она вспомнила что-то, что было очень уместно и многое объясняло.

– Так и выгодно это ДНР, – засмеялся Леша, и на бледном лице его явственнее зачернели многочисленные родинки. Катя бросила на него странный взгляд, будто говорящий: неужели и ты против меня?

– Почему вдруг? – Спросила она.

– Так – они запугивают общественность.

Катя засмеялась:

– Выгодно это прежде всего тем, кто ввел сразу после этого свои санкции и настроил всех против ДНР. Заметьте, еще даже близко не готовы результаты расследования, а уже все, кто только мог на Западе, высказался, что это был Донецк. И теперь вам уже не кажутся страшными бомбежки Донбасса, гибель детей, женщин, Горловка, – на последних словах Катя сглотнула подступившие к горлу комом слезы, ведь прошло всего несколько дней после того, как она узнала о Горловской Мадонне, юной маме с десятимесячной дочерью, маме, которая прижимала к груди мертвого младенца, медленно умирая от потери крови, когда у нее оторвало ноги. – Вы жалеете голландских детей, убитых по заказу Запада, но вы не жалеете русских детей, навсегда искалеченных и убитых по заказу того же Запада. Подобное разделение людей – преступно.

– Что же ты предлагаешь, – ответила Валя, уже совсем не скрывая издевки в голосе, – не жалеть голландских детей?

– Нет, я предлагаю совсем другое. Либо жалейте всех детей, либо не жалейте – никого.

– Будут готовы результаты расследования, и ты убедишься, что выстрел был со стороны Донецка, – ответила Валя.

– Не сомневаюсь в этом.

Валя вскинула брови; ответ Кати был непонятен ей.

– Ведь Россию до расследования не допустили.

Валя сжала губы от досады; все молчали, стало совсем неловко. Не помню, кто и как оживил этот праздник, кто оказался мудрее и увел разговор подальше от этой спорной и чувствительной темы: быть может, это был Леша, быть может, я сам. Вот только было рано радоваться, ведь столь ужасное начало дня не могло повлечь за собой ничего путного. Катя же утянула меня домой почти сразу после этого неприятного разговора.

Рядом с домом мы зашли в магазин, где я в очередной раз накричал на продавщицу, вина которой только в том и заключалась, что под конец дня она плохо поняла меня и пробила не те жевательные конфеты. Вся подлость в том, что я знал, что она была уставшей, и что был поздний вечер, и что я не имел права орать на нее, но какая-то сила внутри меня заставляла меня извергать оскорбительные замечания одно за другим.

После этого у Кати стал совсем хмурый, неживой взгляд, она едва отвечала мне, словно ее пытали и насильственно заставляли быть со мной в моем районе, заставляли проводить вечер в моей квартире. Тогда-то она изрекла то, чего я боялся больше всего:

– Послушай, Саш, ничего не выйдет. Я так больше не могу. Мы тратим время впустую.

Стоит ли говорить, что она не выносила хамства, грубости, ссор, столкновений. Катя даже отзывы отрицательные отказывалась писать, как и ставить низкие оценки опоздавшим курьерам, таксистам, не знающим дороги и пропускающим съезды. Я часто давил на нее, требуя, чтобы она оставила отзыв о некачественной вещи или услуге, но она неизменно отвечала одно:

– Человек, как и производитель, должен иметь право на ошибку. Если каждый из нас будет постоянно оценивать всяк и всякого, то люди лишатся такого права. Мне, например, было бы неприятно узнать, что из-за моей единственной оценки человек не получил премию или вылетел с работы. Так лучше не ставить оценки, простить, забыть, дать ему возможность исправиться и набраться опыта.