Музыка войны

– Я буду спать на полу. – Соврал как можно убедительнее я.

– Конечно! И совсем не будешь приставать ко мне.

– Не буду!

Катя засмеялась, и уже поверил, что она вот-вот согласится, как взгляд ее сник, лицо помрачнело, и она произнесла голосом, полным убийственной для меня горечи:

– Нет, Саша, это было бы… невообразимо ужасно.

– Вот оно что! Не думал, что стал настолько отвратителен тебе.

– Не в этом дело. Я не хочу мучить ни тебя, ни себя… А поездка в Париж стала бы пыткой для нас обоих. Однажды один мудрый человек сказал мне: не слушай сердце, слушай свой разум. Наставление это уберегло меня от многих ошибок. Езжай один и забудь обо мне.

Словно не слыша ее, в плену собственных желаний, я сделал шаг навстречу, опасно приблизившись к Катерине, отчего она прислонилась к огромному роялю.

– Значит, мне нужно забыть? Совсем?

Она как будто не вырывалась, как будто ждала следующего моего шага. Под властью порыва я крепко схватил ее в свои объятия и с жаром поцеловал, но она… совсем не ответила мне, даже не прикрыла веки – в точности так же, как она всегда делала в первые месяцы наших свиданий. Эта холодность осточертела мне еще тогда, а уж теперь и вовсе вызвала глубочайшее разочарование во всем, что я делал и к чему стремился. Все было тщетно. Все было кончено. Напрасно я терзался бесплодными надеждами: ничто не могло вернуть мне мою Катю, ничто не могло вернуть упоительные дни лета.

С тяжелым сердцем и желанием убиться об стену я пошел на стихийный митинг на Манежной, не разрешенный в этот раз властями. Брата Оскального приговорили к трем с половиной годам колонии общего режима, а самого Антона – к трем годам условно. Всем моим единомышленникам было ясно, что это было политическое преследование, и что они не могли участвовать в отмывании денег, ведь сами ребята посвятили свои жизни выявлению взяточников и казнокрадов, и подобное преступление было противно им и отождествляло собой все то, против чего они уже несколько лет боролись.

И хотя на площади в этот раз собралось не так много людей, Оскальный приехал, нарушив тем самым домашний арест. Было ясно, что власти не остановятся на этом приговоре, было тягостно от того, что, пусть Антон чудом избежал колонии, в тюрьму угодил его брат. Последний взял удар на себя и теперь должен был платить за то, что народ поддерживал его брата. А судьи? Судьи как будто боялись мирового порицания, потому не осмеливались упечь за решетку и самого Оскального, совершенно невинного. В те годы я действительно верил в это как в самое себя, ни на миг не допуская мысли о том, что решение суда могло быть подкупным, но совсем не теми людьми, о которых я думал, и что дело могло быть настоящим, а не вымышленным. Удивительно, но даже тот факт, что Оскальный избегал объяснений по всем своим обвинениям и приговорам, не смущал меня в те годы; я не находил странным его молчание, отсутствие попыток разоблачить обвиненителей. Ведь если он был не виновен, как просто ему было бы доказать это своим последователям, намного проще, чем нам самим гадать, как властям удалось «состряпать» его дело.

На Манежной нервы мои были взвинчены до предела; я ненавидел власть, ненавидел омоновцев, казавшихся мне не иначе как злодеями, которые показались на краю площади, ненавидел Катю за то, что она без видимой причины отвергла меня, ненавидел себя за то, что имел глупость полюбить женщину, столь неподходящую мне, столь оторванную от всего, чем я жил, дышал, мыслил. Я стрелял глазами из стороны в стороны в поисках того, на кого мог бы излить свой неиссякаемый гнев, и казалось, в тот миг был настолько преисполнен злости и ярости, что готов был придушить любого, кто сказал бы мне слово поперек.

Утро тридцать первого декабря выдалось для Кати болезненно-тихим, каким тихим бывает утро во время странного недуга, когда в ушах смолкают все посторонние звуки, даже привычный звон, неизвестно откуда происходящий – даже он как будто исчез, оставив после себя ощущение безмерной и тягостной пустоты. Все в женщине словно замерло в предчувствии какого-то события, что должно было вытянуть ее из этой пелены одиночества, а до тех пор в ушах – не раздавалось и не раздастся ни звука.

Катя не успела купить недорогие билеты в Красноярск, а оставшиеся стоили так дорого, что она не смогла их приобрести, поэтому ей не удастся в этот раз проведать родителей и она вынуждена будет провести праздники в опустевшей столице, когда все братья с семьями и сестры уже отправились к родным. Более того, с сегодняшнего дня до десятых чисел января у Кати не было ни частных уроков, ни занятий и репетиций в консерватории. Даже соседки по квартире, словно сговорившись, разъехались: кто к родственникам, а кто в Сочи, Крым или заграницу. С кем она будет встречать Новый Год? Этот вопрос даже не стоял на повестке дня, ведь и без того все было ясно: ни с кем. Быть может, Катя просто посмотрит трансляцию Первого канала и послание президента на компьютере, а затем ляжет спать, вот и все.

Будто нарочно, Кате не спалось сегодня, она соскочила в восемь часов и выглянула в окно: сквозь черные оголенные ветви сонного толстого дуба и высокого клена проглядывался весь просторный двор, освещенный фонарями, где за трансформаторными будками располагались уютные и разнообразные детские площадки, почти всегда безлюдные зимой. Редкие прохожие устремлялись на работу, остальные, должно быть, безмятежно дремали в теплых постелях, потому что у большинства сегодня был выходной. Постепенно рассвело, и темный воздух разрядился, стал прозрачным, невесомым, почти чистым.

Блестящую гладь луж, разлитых по дорогам, словно утыкали крошечные пули, и Катя долго глядела на беспокойные, волнующиеся стекла дорог, в которых отражались высокие панельные дома и клочки мрачного неба, как и вчера, заполоненного стаей огромных туч.

«Неужели в этом мире есть что-то еще, кроме этой все подавляющей, все убивающей пустоты, оттесненной сизым мрачным небом? – раздались в голове Катерины странные слова. – Неужели есть в ней хоть какой-то смысл, когда просыпаешься утром и нет никаких дел, и нет людей вокруг, нет ни мамы, ни папы, ни мужа, ни детей, ради которых можно было бы слезть с этого подоконника и начать действовать, хотя бы по мелочам, хотя бы… готовить завтрак? Даже работа, к которой я вернусь после праздников – казалось бы, нужная и полезная обществу – сейчас отчего-то не кажется таковой, она представляется мне слишком возвышенной, слишком далекой от настоящих людей, с их истинными мыслями, тайными страстями, грехами и насущными потребностями. Неужели что-то изменится в мире для других людей, если я так и останусь сидеть на этом самом подоконнике, если за все десять дней так и не пошевелюсь, так и буду глядеть бессмысленно в окно, не сделаю ничего полезного… в конце концов, вовсе не выйду из квартиры? Ничего. Ничего не изменится ни для кого. Так зачем вставать, зачем ходить, зачем снимать эту пижаму, зачем что-то делать, зачем, зачем… Ну что за вздор? Что за вздор лезет в мою маленькую пустую голову от бесконечного безделия, открывшегося отчего-то передо мной?»

Кто знает, сколько бы еще продлились эти бесцельные блуждания Катерининой мысли, если бы не зазвонил телефон. Она проворно спрыгнула с подоконника, и тут же ощущение довлеющей над всем пустоты оставило ее, будто звонок пробудил ее от тяжкого сна. Как странно! Это был Леша! Неужели звонил, чтобы расспросить про изменницу Валю? Но что в таком случае сказать ему? Выдать или не выдать? Имеет ли она право выдавать Валю или, наоборот, имеет ли право не выдавать ее?

– Катя, привет! – голос Леши звучал необычно: взволнованно и как-то тяжело, как будто он заведомо упрекал ее в чем-то. – Слушай, Саша случайно не у тебя?

– Нет, он и не был у меня. А почему ты спрашиваешь?

– Так ведь он вчера на митинге сказал, что днем был на твоем концерте, что вы говорили о чем-то. А потом он пропал.

Катерина почувствовала, как длинные ноги, едва прикрытые короткими хлопковыми шортиками, покрылмсь гусиной кожей, внезапный озноб прошел по всему телу; в голове с неимоверным трудом рождались мысли.

– Как понять: пропал? Ты же сказал… что видел его на митинге. Вчера опять был митинг? Оскальный опять?

– Да, он самый. На митинг-то Сашка пришел, мы были вместе, а затем начались массовые задержания, откуда ни возьмись взялись омоновцы, стали хватать людей, и вдруг случилась давка, я упал, меня поволокли… Мне показалось, что кто-то из ребят бросился на силовиков с кулаками, и кажется, будто видел Сашку среди тех, кто пустился в драку…