Музыка войны

Увядая, теряя привычные свои тона, деревья точно шептали о том, что не все еще было кончено, не все определено, и в них еще теплилась жизнь, и она будет долго полыхать медным пламенем, пока не отгорит последнее деревце, последний куст, последняя травинка. И взор так и будет цепляться за последнее пятно цвета близ себя, вспоминая о буйстве летних красок, что еще так недавно радовало глаз.

Вид первых золотых листьев акации, разбросанных ветром по дороге, отчего-то смутили Карину. Их продолговатая форма напоминала бы крошечные перья, но мягкие черты скрывали вершину и черешок листа, и только вглядываясь в лучи, расходящиеся от жилы, можно было понять, где же было основание.

Ум Карины был заволочен мутным дымом войны и всего, что она принесла вслед за собой. Она чувствовала это всякий день, всякий час, всякую минуту, ощущала и теперь, когда возвращалась домой к Лопатиным; ей отчаянно не хотелось вникать, доискиваться до сути; желалось только одного: не знать, не думать, не понимать. Она со своей семьей должна была навсегда покинуть здешние места, чтобы начать новую жизнь. Это бегство неумолимо влекло за собой тяжелые перемены и испытания, и об этом-то, быть может, и не нужно было знать теперь, оттого-то, возможно, и нужно было забыть обо всем.

Как все-таки удачно сложилось, что Парфен был слабым безвольным человеком! И она была слаба, в ней не было сил строить из себя героиню, погибать с другими под обстрелами Донбасса. А теперь она смогла получить от бесхребетного Парфена все, что ей было нужно… он был как мягкая глина в ее руках, и скоро она слепит из него настоящего европейца.

Впереди, у подъезда, под сенью желтых и мелких листьев акации стоял человек в военной форме; задумавшись, он не смотрел в сторону Карины и только курил, курил с усердием человека, знавшего цену каждой минуте своего времени. В сентябре, после перемирия, она чаще встречала ополченцев на улицах Донецка, но этот стоял у самого их подъезда, и отчего-то фигура его приковала ее взгляд. Сердце учащенно забилось, дышать стало труднее; ступать не хотелось, но ноги против воли несли ее к нему. Неужели… это был он? Человек, возмутивший в душе Карины давно забытые чувства, а затем, не добившись толком ничего от нее, лишь только поигравший с ней, как с мышкой, предавший и оставивший ее? Быть может, ей только показалось?

Проходя мимо него, она бросила быстрый взгляд на его лицо, и что-то жгучее, знакомое заставило ее замереть. Да, это был Дима, ее ненаглядный Митя, предатель, хвастун, лжец. Лицо его, с обритой головой и отросшей бородой, однако, вызывало в ней все то же обожание, что и прежде, быть может, виной тому были глаза – при виде ее они вспыхнули необычайным, страстным пламенем. О, глядеть на Диму было невыносимо! Решив так про себя, Карина замерла лишь на мгновение, а затем тут же бросилась в подъезд.

Но Дима столь стремительно предупредил ее порыв, преградив проход, что она опешила и не знала, куда броситься, где скрыться от него. Они долго испытующе смотрели друг на друга, и лишь когда Дима бросил докуренную папироску на землю и вдавил ее носком тяжелого сапога в землю, она нашла в себе силы заговорить с ним.

– Так значит, это правда? Ты – в ополчении? Признаться, не поверила, когда мне сказали.

Легкая усмешка заиграла в уголках его обветренных губ.

– Где же ты думала, я был?

– В Германии. С семьей или один. Думала, решил увезти их подальше отсюда.

– Они сейчас в деревне, она западнее Донецка, там безопасно.

– Вот как.

Она говорила с вызовом и едва скрываемой неприязнью: она осуждала его и не находила нужным скрывать это обстоятельство. А Дима, напротив, старался говорить с ней мягко, будто щадя ее, и оттого-то разговор их совсем не складывался. Ей была неприятна его жалость, а ему – ее колкость.

– Должно быть, не получится поговорить нам по-человечески. – Наконец сказал Дима. – Пока я не скажу этого. Поэтому слушай: прости меня.

Она ждала от него чего угодно, но только не этого, потому она удивленно вскинула светло-русые широкие брови.

– Простить? За что? Не ты… виноват в войне.

– Не я. Но так совпало, что как будто я во всем виноват. Наобещал тебе с три короба, а в решительный час просто исчез. Я как будто обманул тебя, хотя обманывать тебя никак не входило в мои намерения.

– Да, именно.

Помолчав, она добавила:

– И ты решился извиниться только спустя несколько месяцев.

– В этом тоже виноват перед тобой. Видишь, у меня телефон разбился в тот самый день… В суматохе не думал о том, чтобы обзавестись новым, звонил с телефона жены родным… Либо она звонила. А потом уже и не до того было, все так закрутилось, завертелось, одно слово – война. Ты веришь мне?

– И верю, и не верю… Я одного не понимаю: ты – в ополчении? Как так? Не ты ли говорил мне о том, что нужно бежать от войны, бежать из Донецка? Не ты ли говорил, что простые люди не должны гибнуть за власть имущих, за их наглую дележку земель и ресурсов?

То пламя, что горело в его глазах все эти минуты, на ее последних словах как будто погасло, а вместе с ним и обожание, что они возбуждали в Карине. Весь Дима стал чужим, холодным, непонятным, недосягаемым.

– И по-прежнему так считаю. Не должны. Однако ж…

– Что?

– Умирать приходится.

– Как же так, Мить? Как? Я не понимаю! Разве это – правильно?

– Замени слово «порядочно» на слово «правильно», и как изменится смысл твоих слов! – Он вспомнил ею же сказанное однажды замечание, отчего она издала смешок. – Я и сам не понимаю, как так произошло. Помню только, когда раздались первые взрывы, первые выстрелы снайперов, я повалил своих девчонок на парковке вокзала на землю. Мы лежали так, прижавшись друг к другу, я чувствовал их дыхание, а внутри закипали отчаяние и страх… Страх не просто погибнуть, а погибнуть и оставить их прямо там, быть может, в западне, совершенно одних. Мне было страшно представить, как Настя будет одна пробиваться к вокзалу с Матреной на руках и Ульяной под боком. А потом представилось, что и ее сразит пуля, и тогда дети останутся совсем одни. Мальчишка, сотрудник парковки, погиб прямо там, на месте… А затем была больница, друзья и подруги Ульяны, кто-то стал инвалидом, кто-то погиб… Тот страшный день был точно пробуждением, болезненным и жутким, я словно покинул сказку и мир, придуманный для себя и самим собой, чтобы впервые увидеть, какова настоящая жизнь на вкус. И знаешь, что Карин? Она, оказывается, горькая, как слезы матерей, соленая, как кровь, омерзительная, как трупный запах. И больше в ней нет ничего. Ничего. Мечты о европейской спокойной и сытой жизни в вечном достатке – все это полоумный бред, но как же долго я бредил! Как долго я жил мечтой о совершенном…

Тут он неприлично и так долго выругался, что Карина сдвинула брови – она прилагала усилия, чтобы разобрать его слова. Что он такое говорил? Почему он так плохо говорил о священной для нее Европе? Не тронулся ли он вконец умом?

– Но как же… Как же бегство от этого всего? – Она вновь и вновь возвращалась к своему исходному вопросу, потому что ей казалось, что он по-прежнему так и не ответил. – Как же жизнь в тихом укромном уголке? Я не понимаю, что заставило тебя передумать.

Было ли это важно теперь? Билеты были куплены, сначала на поезд, потом на самолет. Скоро они улетят с Парфеном в Испанию, так зачем она терзала себя этим мучительным разговором. Ей отчаянно хотелось понять его, вот зачем. Она должна была понять истинную причину его отступления, чтобы потом не корить себя всю жизнь за то, что не смогла очаровать любимого мужчину, не смогла навеки пригвоздить его к себе.

– Смерть и увечья моих сородичей, вот что! Проклятый день 26 мая! – Чуть повысив голос, ответил Дима. Казалось, его раздражала ее недогадливость. – Я, представь себе, вдруг понял, что связан с ними невидимыми жилами, незримой кровью, я в ответе за всех них, не только за свою семью. Во мне такая ярость проснулась, такая злость на этих нацистов, наркоманов, уродов… Мы еще посмотрим, кто кого – вот о чем я думал все эти дни, что не звонил и не писал тебе. Только об этом. Это – моя земля, наша земля, и враг не займет ее.