Музыка войны

«Но почему?» —спросила себя вдруг Катя. Почему ей должно быть больно и противно за других, ведь это не ее предали, и не она – предала! Быть может оттого, что она насильственно оказалась втянута в сцену чужих жизней, лицом к лицу столкнувшись с той темной стороной действительности, о которой она знала лишь по романам и по сплетням знакомых?

А главное, это произошло так буднично, так повседневно, совсем между делом – во время обеденного перерыва, между встречей с подругой и покупкой белья в дорогом магазине. И то, как легко Валя сделала это – не испытав ни капли стыда, не попытавшись скрыть свое злодеяние – как будто насаждало на Катю мысль, что все так и должно быть, и что странно ждать от окружающих обратного. И теперь она, хрупкая, обдуваемая со всех сторон ветром в своем тонком шерстяном пальто, была ничем иным как устаревшим образцом женщины в мире, где нормы нравственности размывались, искажались, растягивались и сужались в зависимости от того, насколько выгодно или невыгодно это было отдельно взятому человеку. Что, что могло сдержать людей, так или иначе проникающих в ее жизнь, от грехопадения? Неужели ничего? Совсем ничего?

Вдруг неожиданно образ Саши – далекого от этих игр и обманов, умного, преданного, безнадежно влюбленного, пылкого Саши – затмил тот мрак, что Валя навлекла на Катю, и настоящая жгучая боль, быть может, даже более страшная, чем в первые дни их расставания, резанула сердце. Ей бы всплакнуть, пожалеть себя, но как она ненавидела самое слово «жалеть»! С застывшими в глазах слезами Катя медленно побрела обратно к метро, через продолговатый и прекрасный Александровский сад, думая о том, что ее милый Саша никогда не поступил бы так, как Валя, но она не сумела ценить его, не сумела сберечь их отношения.

Меж тем незаметно к Москве подкралась зима, переменчивая, колючая, вьюжная, но все чаще мокрая, полная слякоти и грязи, влажного снега, химикатов, рассыпанных по дорогам и перемешанных с черным липким снегом. Люди то надевали теплые пуховики, то легкие пальто и кожаные куртки, то зимние сапоги, то осеннюю обувь и кроссовки. Каждый день приходилось заглядывать в прогноз погоды, чтобы знать наверняка, как одеться и нужен ли зонт.

Свинцовые облака, толстые, многослойные настолько плотно заслонили своей непроглядной тяжестью голубое небо, что ни единой нити света не пробивалось сквозь эту мрачную пелену. И все казалось: пойди густой снегопад, приди мороз в столицу, и улицы, скверы, парки засверкали бы от белизны, а небо, избавленное от тяжелых туч, заискрилось бы лазурью в лучах пламенного солнца. Но настоящая русская зима запаздывала, и все мы как будто зависли между холодом и теплом, не понимая, какое сейчас время года. Темные и короткие дни этой слякотной зимы навевали тоску столь огромной, столь подавляющей силы, что всякий порыв души, лишь только загорался, мгновенно в ней угасал.

Действительно, на что было надеяться простому русскому человеку в тот год и в последующий: на честные выборы, внезапную смену власти, повышение пенсий и пособий, рост курса рубля, строительство новых заводов или, быть может, раскулачивание олигархов? Занятые работой и личной жизнью, читающие и изучающие лишь источники информации определенной направленности, мы не замечали всего того нового и обнадеживающего, что происходило в стране в те годы: ни полного перехода страны на внутренний сельскохозяйственный рынок, ни массового строительства молочных, свиных, коровьих ферм, ни долгожданного отказа от импортного мяса и молочной продукции, ни поднятия военной промышленности, ни тесного сотрудничества России со странами БРИКС, ни долгожданного погашения огромного внешнего долга, ни впечатляющего экспорта не только нефти и газа, но и хлеба, и далее, далее. Да даже если бы я услышал об этих переменах, то счел бы их слишком мелкими и недостойными моего внимания.

Близился Новый Год, и вместе с ним длительное путешествие во Францию, которое мы по обычаю вместе с друзьями спланировали еще полгода назад. Тогда, когда я был вместе с Катей… когда ничего не предвещало столь стремительного крушения наших отношений. Теперь же, когда все мои друзья собирались ехать парами, только я должен был ехать в гордом одиночестве. И хотя свой билет Катя давно сдала, крамольная мысль то и дело забредала в мою беспокойную голову: ведь еще не поздно было купить ей отдельный билет? Не поздно было убедить ее поехать с нами, а там в городе всех влюбленных произойдет чудо, и Катя забудет наши размолвки и разногласия, и мы вновь будем вместе. Было ли это проявлением чрезмерной наивности с моей стороны, когда я надеялся на столь простой способ вернуть Катю? Так и было! Одно дело очаровать и покорить ее, будучи в Париже, и совсем другое – убедить ее просто поехать во Францию.

Я звонил ей, и она, пусть нехотя, но все-таки брала трубку, мы говорили о самом ничтожном, что не волновало ни ее, ни меня. Я просил ее найти время для встречи со мной, но всякий раз она сказывалась слишком занятой, слишком загруженной. Если это была не учеба в консерватории, то это были репетиции перед концертом, если это были не репетиции, то это был сам концерт, если же это был не концерт, то это были, в конце концов, многочисленные частные уроки, и так она бесконечно ускользала от меня, рассыпая отговорки, как бисер, а я меж тем чувствовал, что бегаю по кругу. Если бы она только согласилась выслушать меня, если бы удостоила меня одной крошечной встречи, разве не смог бы я, применив все свое обаяние, которое, как оказалось, у меня все же было, ведь склонил же я Катю когда-то к романтическим отношениям, уговорить ее поехать в Париж?

Как одержимый, я вновь стал выискивать ее в консерватории. Стоял декабрь. Это был месяц, когда выносили решение по уголовному делу Оскального. Его признали виновным в финансовом мошенничестве, и в день оглашения приговора все его сторонники собирались пойти на Манежную площадь, чтобы выразить свой протест. Однако день оглашения приговора перенесли на самый конец декабря, вероятнее всего, власти прекрасно знали, что в это время Москва наполовину опустеет: многие люди улетят в отпуска и уедут на дачи. Но мы с друзьями все еще были в столице, и мы знали, что в день оглашения приговора никакая сила на земле не остановит нас от того, чтобы поддержать Оскального, вплоть до того, что мы готовы были перенести рейс в Париж.

И вот тридцатого декабря, когда главные улицы Москвы сияли праздничными огнями, когда гирлянды в виде бокалов шампанского украшали фонари Тверской – странное и в то же время восхитительное, пусть и расточительное зрелище – когда толпы взбудораженных и счастливых людей сновали по мостовым из магазина в магазин в поисках необычных или, наоборот, практичных подарков – словом, в дни, когда каждый клочок столичной земли был пропитан предвкушением самого яркого и насыщенного праздника в стране, я наконец поймал Катю. Это случилось сразу после дневного концерта в камерном зале консерватории, в котором помимо нее приняло участие еще несколько музыкантов. Казалось, настроения города, упоительная веселость горожан – все благоволило мне, все предвещало победу.

Я ждал, когда зрители и остальные музыканты покинут зал, не сводя глаз с Катерины, будто пытаясь околдовать ее взглядом. Она же, невесомая, одетая в тот самый воздушный наряд, в котором я впервые увидел ее, к удивлению моему, не отводила взор, не смущалась, не гневалась на меня. Неужели она готова была уступить моему напору? Неужели устала сопротивляться неизбежному? Или же это праздничное настроение, граничащее с безысходностью из-за необходимости встречать Новый год в одиночестве, так подействовало на нее? Но вот мы остались одни, и я мог вполне убедиться, что ни одна моя догадка не оказалась верна.

Что за женщина! Она была и рада видеть меня, и в то же время не была готова броситься мне в объятия, хуже того, отрицала всякую возможность возобновить наши отношения. Клянусь, я так и не смог ее понять: ни тогда, ни много лет спустя. В выражении ее высоко поднятых, немного изумленных бровей застыла снисходительность и доброта, как будто она жалела – не меня, нет – а наши отношения, жалела о том, что нам не суждено быть вместе.

– Послушай, Катя, ведь мы вместе планировали эту поездку… Ты так хотела увидеть Париж. Почему же лишь оттого, что я не оправдал твои надежды, ты должна остаться без Франции, без Лувра и Версаля? Подумай только: Версаль!

Глаза Катерины на мгновение вспыхнули – или мне почудилось это – но уже через секунду они были вновь покойны.

– Значит, как-нибудь в другой раз, – ответила она равнодушно. – Странно, что ты именно так ставишь вопрос. Не просишь меня вернуться к тебе, а предлагаешь только поехать с тобой туда.

– Но ведь не только со мной, а со всей нашей компанией. Это ведь ни к чему не обязывает.

На полных губах Катерины проскользнула усмешка.

– Совсем ни к чему! Вы сняли дом из расчета одна комната на пару, стало быть, для нас с тобой отводится одна комната на двоих. Я это очень хорошо помню.