Музыка войны

Затем, вспомнив, зачем я здесь, я набрал ее номер и тут же почувствовал, как ком подскочил к горлу и перехватило дыхание.

– Катя? Катя, это я. Ты ведь дома?

Я и без того знал это, ведь видел свет в ее окне, лучащийся сквозь тонкие сиреневые шторы.

– Саша! – вскричала она. – Саша, ты где? Что с тобой? Где ты?

– Я здесь, у твоего окна.

– Тебя отпустили?

Не успел я обойти дом, чтобы зайти в подъезд, как Катя, едва одетая, в сапогах на голую ногу и в расстегнутой куртке, накинутой на домашнюю одежду, растрепанная, бледная, выскочила на улицу и бросилась мне на шею. Сколько было в дальнейшем в жизни пламенных мгновений, минут, когда казалось, что все вокруг: и дорогая обстановка, и жаркая солнечная погода, шум прибоя, любимый человек рядом – все благоволит твоему счастью, совершенному, картинному, но тем не менее каждое из таких мгновений меркло перед той минутой, когда я даже не целовал, а просто крепко сжимал Катю в объятиях, а она не чувствовала мороза, обдающего голые ноги колким жаром. Нам обоим только хотелось, чтобы этот миг длился и длился, и никогда не кончался.

Я был уверен, что Катя наконец на собственном опыте прочувствовала тот мрак, что сковал Россию, и уж теперь мы достигнем взаимопонимания.

– Полетишь завтра со мной, милая моя, единственная Катя?

– Полечу. – Без единой секунды промедления ответила она.

Да, было морозно, сумрачно, мы оба были уставшими и голодными, нас окружали многоэтажные неприглядные панельные дома посреди спальной Москвы, а все-таки это были самые романтичные минуты моей жизни, для которых в памяти отведено священное место, и никакие объятия на берегу лазурного моря впоследствии не могли сравниться с ними.

Глава восьмая

В первый день нас встретили хозяева дома, пожилая пара Симона и Бенуа Ласина. Симона Ласина была на редкость для своего возраста деятельной худощавой женщиной. Под широкими, наполовину седыми бровями ютились два едких глаза, от взгляда которых становилось сперва зябко и как-то неуютно: они как будто буровили тебя насквозь, считывая твои мысли, выраженные в уме и даже еще те, что только гнездились в нем в виде облаков-образов. Под таким взглядом слова застывали еще в горле, и требовалось время, чтобы привыкнуть к Симоне, понять, что она была совершенно безобидной и дружелюбной и, более того, даже не помышляла о том, чтобы использовать сказанное тобой против тебя. Веки в уголках ее глаз западали с рождения, скрывая ресницы, отчего глаза казались не подведенными, блеклыми, и, если бы не густые брови, даже в молодости она считалась бы дурнушкой, но широкие брови спасали положение, преображая лицо, а гармоничные черты скул, носа, лба довершали образ. Все это я понял, сравнивая мадам Симону со старыми черно-белыми фотографиями, расставленными в небольшой гостиной на небольших полочках за старинным письменным столом. Мне даже показалось, что выразительные брови спасали ее и теперь, благодаря ним лицо ее не казалось по-старчески блеклым.

Вместе с мужем они жили на третьем этаже своего большого дома, к которому они пристроили отдельный вход и лестницу, чтобы можно было сдавать первые два этажа как полноценный дом с небольшим садиком и жить на этот доход. Сперва мы побывали на их третьем этаже, где мадам Ласина сварила нам кофе и угостила печеньем, а затем только они провели нас на первый этаж в наши комнаты. Несколько месяцев назад мы вместе с Катей выбрали именно это жилище, заворожившее нас старинными интерьерами, лакированной мебелью из дерева, диванами и креслами цвета морской волны, тяжелыми шторами с золотой тесьмой, потрясающей лестницей. Казалось, ни мебель, ни полотна, ни ткани в этом доме не ведали износа и выцветания – настолько добротным все было, да и глаз, очарованный общим сочетанием застывшей старины, не замечал ни потертостей на мебели, ни на полу, ни на дверях.

Господин Бенуа Ласина был высоким стариком с легком косоглазием и лопоухостью, которая, должно быть, с возрастом стала еще больше бросаться в глаза, когда он похудел и потерял былую шевелюру волос. Сколько им было лет, я не знал, но при взгляде на господина Бенуа я почему-то подумал, что ему, быть может, уже есть восемьдесят, что удивило меня, должно быть, потому что я никогда не полагал, что в их годы можно быть столь предприимчивыми и состоятельными.

– Значит, вы из России? – говорил Бенуа на ломанном английском. – Это очень хорошо. Из какой части? Россия – огромная страна.

Мы стали сбивчиво рассказывать, что все мы жили в Москве, но приехали в нее из разных городов, все, кроме меня, ведь я был коренным москвичом.

Ласина испытали особенный восторг, когда узнали, что Катерина приехала из Сибири, жила в деревне, где была единственным учеником в классе, и – что было совсем неслыханно – родилась по дороге в роддом в тракторе, увязшем в непроходимых сугробах, устлавших дорогу сразу после свирепой метели. Катя зачем-то разговорилась с чужими людьми, и я с удивлением обнаружил для себя, что узнал о ней много нового. Мне подумалось, что она хотела попрактиковать свой английский и обрадовалась, что Ласина сносно говорили на этом языке.

– Из Сибири! Еще и играете на скрипке! – воскликнула мадам Симона. – Это потрясающе! Это же настоящий самородок! – Вдруг она обратилась ко мне. – Как вам повезло!

Затем она обвела взглядом других своих гостей и заметила, что новая девушка Артура недовольно тянула его за рукав, как будто призывая его поступить невежливо и уйти вниз, в наши комнаты, бестактно прервав разговор. Только Валя и Леша сохраняли самообладание, но чувствовалось, что они намеренно не произносили ни звука, чтобы по возможности свести на нет общение с хозяевами. Тогда Бенуа сказал, видимо, пытаясь как-то сгладить впечатление, что они уделили слишком много внимания Катерине:

– Во Франции мы всегда любили русских. – Он обвел всех нас выразительным взглядом. Я отчего-то подумал, что подобное он говорит всем своим гостям, неважно, из какой части планеты они приехали. И словно уловив оттенок недоверия на моем лице, он торопливо продолжил. – Нет-нет! вы не подумайте, что я всем так говорю. Это не так. Франция помнит о том, что Советский Союз сделал для нее в войну. Новые поколения, быть может, не так хорошо помнят, но старые поколения не забыли ничего.

– В Париже есть площадь Сталинграда и станция метро с таким же названием. – В подтверждение его слов заметила Симона.

– В самом деле? – спросил я, искренне удивившись.

– Конечно, вы можете съездить туда, это не так далеко отсюда. Саму площадь стали называть «Сталинград» еще во время войны, а сразу после ее окончания название официально закрепили за ней.

– Поразительно! – сказала Катя.

– Да. – Согласился Бенуа. – В России зачем-то изменили название города-героя, переименовав его в безвестный Волгоград. И зачем только это надо было делать?

– Видимо, чтобы расстаться с советским наследием. – Предположила Катя.

– С чем? – Не понял Бенуа.

– С советским наследием, с памятью о советских делах.

– Да. – Задумчиво произнес господин Ласина, и неловкая тишина разлилась в воздухе.

По взглядам Артура и Лены, Леши и Вали я понял, что они умоляли меня поторопить Катю. А она, казалось, пребывала в глубокой задумчивости, лицо ее неожиданно стало грустным.

Когда мы наконец пришли в свою комнату, Катя занялась своими делами и не слушала меня.

– Сегодня пойдем в ресторан, отдохнем хорошенько после дороги, а завтра в Лувр, как и планировали. На третий день погуляем по центру. А на четвертый – Версаль. Или ты хочешь сначала – в Версаль?

Но она молча доставала вещи из чемодана и складывала их на полки в шкаф.

– Ты меня слышишь? Если хочешь в Версаль, так и скажи. Катя?

– А? Что? – Она встрепенулась. – Что ты сказал?

– Ничего. – Ответил я без злости, наоборот, посмеялся только тому, как можно было настолько уйти в себя, чтобы не разобрать ни одного моего слова.

Вдруг Катя замерла и, обернувшись ко мне, уставилась своим изумленным взглядом как будто сквозь меня. В тонких изящных пальцах она сжимала красное вечернее платье.