Музыкальная шкатулка Анны Монс

— Осторожна будь, царица-матушка, видишь ее? — К поверхности воды поднялась уродливая клякса. — Она, немка, Монсиха, змеюка подколодная… за царем тянется…

Тонкие нити исходили от кляксы.

— Приворожила его, проклятая, — старушка трижды сплюнула через плечо и осенила царицу крестным знамением. — Разум ему затуманила. Хочется ей невозможного, тебя, голубушку нашу, прочь отослать, а самой в жены законные выйти.

Невозможно подобное!

Хотела было закричать Евдокия, но — промолчала.

Невозможно? Да разве кто заступится за нее, пожелай Петр отослать свою жену? Жестокий! Равнодушный. И не зря, выходит, про монастыри шепчутся, значит, задумал он сие непотребство давно.

…и вышлет ее.

…а немку в Кремль приведет, посадит рядом с собою, и будут кланяться бояре Монсихе, точно так же, как кланялись они и самой Евдокии.

Ох, а сыночек как же?! Царевич дорогой, любый? Не захочет ли Кукуйская царица избавиться от кровиночки? Небось своих деток народит, и тогда…

— Не бойся, царица, — сухая ручка схватила Евдокию за кисть. — Ничего не бойся, вот поглянь, расходятся дороги…

— Чьи? — спросила она онемевшими губами.

— Ее и царя, прости, Господи! Не удастся злодейке ее задумка… а чтоб оно вернее было, то… знаю я одну бабку, которая на птичьих костях ворожить умеет. Да и не только ворожить…

Замолчала, глядя на Евдокию снизу вверх, готовая тотчас от слов своих откреститься. Но молчала царица, думала. Сколько лет она отдала, сколько горя пережила… и выходит, что зазря. Не заступится Господь за страдалицу…

— Не бойся, царица, — осмелев, зашептала старушка, поглаживая унизанную перстнями ладонь Евдокии. — Не будет в том греха великого. Монсиха — безбожница, отступница, не ведает истинной веры. Да и поговаривают… — Старушка понизила голос, заставляя Евдокию наклониться: —…Сама она черным колдовством балуется! Держит при себе ворожею, про которую говорит, что, мол, это святая женщина, которая в вере ее наставляет…

Врут?

А если и правда наставляет? Если перейдет Монсиха в православную веру, то… царица Анна…

Засела мысль в голове, застучала в висках молоточками.

— Зови, — велела Евдокия, преодолевая последний страх. — Зови немедля!

Чернокнижница оказалась женщиной нестарой, с темным носатым лицом и бровями, сросшимися в одну линию. Она шла, прихрамывая на левую ногу, и руку иссушенную, выкрученную, будто старая ветка, прижимала к груди.

— Здраве будь, матушка, — сказала чернокнижница, кланяясь до самого пола. — Поведали мне о твоем горе. Помогу. И не бойся, не на тебя сей грех ляжет. Завтра сходи к заутрене да щедрую милостыню раздай, пусть молятся за тебя людишки. Тем и очистишься.

— А ты?

— А я… я уж как-нибудь. — Узкие губы сжались в линию. — Сядь на лавку, матушка…

Евдокия села, и давешняя старушка, пристроившись у нее в ногах, принялась растирать ладони царицы, приговаривая:

— Все ради тебя, ради сыночка твоего… Господь, Он правду видит…

Чернокнижница доставала из сумы самые разные предметы: чашу, будто бы серебряную, но кривобокую. Склянки, мешочки, черные свечи, небось из человечьего жира топленные… запахло сушеными травами.

— Не думай обо мне, матушка, — сказала она с насмешкой, — о ней думай, о разлучнице…

Пошла она вокруг стола, плеснула в чашу из одной склянки, из другой… сыпанула щепоть белого порошка, и взвился дым.

— Думай, думай…

Думала Евдокия, вспоминая обиды, собирая одну за другой, словно нищенка — копеечки. И вот уже встало перед ее глазами лицо Монсихи: белое, бледное, точно блин недопеченный. Смотрела царица в глаза ее бесстыжие, и руки сами тянулись выцарапать их.

Звучал в ушах низкий голос чернокнижницы.

И вот встрепенулись огоньки черных свечей, завоняло…

— Руку…

Будто во сне, не смея не подчиниться, протянула Евдокия руку и вздрогнула от быстрой боли: проколола чернокнижница палец острою булавкой и подхватила капельку крови в чашу.

— Так оно верней…

Вновь заохала, захлопотала старушка, но Евдокия отмахнулась от нее. Ненависть, лютая злоба, доселе ей неведомая, поднялась в душе ее.

Пусть умрет!

Пусть мучается, как мучилась сама Евдокия!

Пусть проклята будет!

— Правильно, — шептала чернокнижница, — говори… говори, чего с ней сделать хочешь…

— Пусть плачет, пока не поблекнут ее глаза… пусть волосы рвет, пока не останется ни волосочка… пусть зубы ейные выпадут… а груди иссохнут. Кожа станет темной и гнилой… Пусть отвернется от нее царь, увидав, до чего мерзка она!

Сказала, выдохнула — и сомлела.

А когда в себя пришла, оказалось, что нет больше в тереме чернокнижницы, ушла.

Да и была ли она?..

— Лежи, лежи, матушка, — затрепетала старушка, подавая ей воды напиться. — Успокой свою душеньку.

— Все… получилось?

— Не бывать Монсихе царицей, да только…

— Говори!

— Женщина эта, она лгать не станет… и сейчас денег ни копеечки не взяла. Сказала только, что бережет Монсиху сила особая.

Неужто сам Господь волею своей разрушил наговор?

— …не Божия, нет, — поспешила успокоить старушка взволнованную царицу, — а сила любви твоего супруга… Делал он ей подарки?

— Делал.

Дорогие, не чета тем, что Евдокии доставались. Да и то, в последние годы Петр и вовсе не вспоминал о Богом даденной жене.

— Не деньгами тот дар измеряется, особый он, отличный от прочих. В нем — любовь твоего мужа спрятана. Коль выпустит Монсиха энтот дар из рук своих загребущих, так и сгинет. А удержит — жива останется.