Мы даже смерти выше...
Шрифт:
колыбели, мальчика растит отчим, и в других стихах все это
зафиксировано. А тут все сдвинуто… хотя поэтически, — очень
точно, если иметь в виду восприятие мальчика:
– …Ужасно жгло. Пробило, как навылет жарой и ливнем.
Щедро падал свет. Потом войну кому-то объявили. А вот кому
— запамятовал дед.
Так это дед рассказывает? Война, судя по всему, японская.
Впрочем, может, и империалистическая. А -отец, здесь
описанный, на самом деле дед, когда он был моложе и еще не
потерял
Все это — случайно уцелевшие куски незаконченной поэмы
Майорова -Семья (вернее, писался роман в стихах — молодые
дарования, чуявшие скорую гибель, хватались за пушкинский
жанр как за пропуск в будущее — и никто не успел написать: ни
Кульчицкий, ни Коган…)
У Майорова, однако, и в этих фрагментах прочитывается
эмоциональный контекст:
– Мне стал понятен смысл отцовских вех. Отцы мои! Я
следовал за вами с раскрытым сердцем, с лучшими словами.
Глаза мои не обожгло слезами. Глаза мои обращены на всех.
Еще один взмах — и он присоединяется к дружине, имя
которой: -Мы. Поколение, торопя события, маркирует себя
исповедниками -сорокового года. В Москве Майоров
поступает в университет. Стромынка, Огаревка, Горьковка —
140
места легендарные: общежития, библиотека. Но скоро находит
дорожку к ифлийским и литинститутским сверстникам, так что
на поэтических сходках, где тон определяют Слуцкий и Коган,
Кульчицкий и Луконин, Наровчатов и Кауфман (впрочем, уже
Самойлов), -из публики все чаще кричат:
— Пусть почитает Майоров с истфака!
И он читает, забирая зал:
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы — спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен…
Поразительна перекличка — с Коганом, с другими
сверстниками: они не верят, что их поколение потомки запомнят
в достоверности! Словно чувствуют, что их поколение —
уникально! В то, какими они были на самом деле, просто не
поверят: пригладят, припудрят. Надо прорваться сквозь
будущие мифы! И Майоров прорывается:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы…
Эти строчки становятся мифом! Легендой! Реальностью
памяти! И входит в летописи поэтической дружины высокий
русоволосый красавец с папиросой, зажатой в волевых губах.
На самом деле Майоров довольно застенчив… -Тебе,
конечно, вспомнится несмелый и мешковатый юноша, когда ты
надорвешь конверт армейский белый с -осьмушкой
похоронного листа…
Где-то уже кружится этот лист… Но ближе — та, к которой
обращены стихи и помыслы. С нею прочнее всего связано
лирическое -Я Николая Майорова. Это -Я спрятано в глубине.
А на знамени —
мета поколения: звонкое, звездное: -Мы!– Мы жгли костры и вспять пускали реки…
– Мы брали пламя голыми руками…
– Мы в плоть одели слово Человек…
Все то же горьковское слово — из сатинского монолога, из
поэмы -Человек.
141
Мета поколения — планетарность. Земшарцы!
И у Майорова так:
– Моя земля — одна моя планета…
– Мне вселенная мала…
– Весь мир вместить в дыхание одно…
И еще мета поколения: зависть к старшим, что поспели к
пьянящей поре гражданской войны и теперь повествуют
младшим:
– …о боях, о жаркой рубке начинается рассказ…
– Бой кровавый не забыт…
– Этой славы, этой песни никому не отдадим…
Действительно уникальный склад души: революция и
гражданская война — как неслыханное счастье…
Соответствующий ряд политических символов: крейсер
– Аврора достреливает до светлого будущего. Революционер
спокойно идет на казнь. Освободитель, которого Россия ждала
тысячелетия, — Ленин. Точка, вокруг которой вращается Земля,
— Московский Кремль…
Истфак подталкивает студента Майорова и к тысячелетним
ассоциациям. Он ловит -древний запах бронзовых волос,
ощупывает -звериные шкуры далеких пращуров. Меж
призраками -тощих монгольских деревень и мифической
Элладой простирается его Вселенная. Меж Седаном прошлого
века и новейшей войной -французов с бошами. Сюжеты
истфаковских семинаров перемежаются сюжетами из газетных
столбцов. Жажда -любой ценой дойти до смысла… найти вещей
извечные основы рифмуется со стуком прокуренных вагонов, и
тогда в душу стучится великая поэзия — песнь торжествующей
неразрешимости, величие повседневного абсурда, изба на
рельсах, голая правда у позорного столба, бунтарская героика,
прикрытая штопаными обрывками исторических одежд.
На третьей полке сны запрещены.
Худой, небритый, дюже злой от хмеля,
Спал Емельян вблизи чужой жены
В сырую ночь под первое апреля.
Ему приснилась девка у столба,
В веснушках нос, густые бабьи косы.
142
Вагон дрожал, как старая изба,
Поставленная кем-то на колеса.
Опять фрагмент из романа в стихах? Может, кулак
Емельян, убегающий от коллективизации, а может, Емельян
Пугачев, восставший из курса истории.
Логика не прописана, но тяжесть слов ощущается.
– Я
полюбил весомые слова. Илья Сельвинский (приглашенный
послушать университетских поэтов) отмечает: -медь в голосе.
Павел Антокольский (к которому Майоров записывается в
семинар) отмечает: -взгляд на себя со стороны, поколение