Мы даже смерти выше...

увидено исторически.

Историчность — дело тонкое: сохранилась записка

Майорова Когану во время диспута, который -бригада поэтов

вела в Гослитиздате:

– Я мог бы идти от исторического сюжета, но я хочу идти от

природы, от чувств здорового человека.

И у Когана есть свой исторический сюжет, и у Майорова

природа далеко не всегда совпадает с ожидаемой, но что он — в

противовес сверстникам — в пределах единой веры ощущает

прежде всего тяжесть, — однозначно. Взвихренный Кульчицкий

историческим сюжетом не озабочен, зато выдает шуточный

портрет Майорова, обнажающий суть:

Лицо откопанного неандертальца,

Топором сработанный синий взгляд.

Он бросает из конокрадных пальцев

Свой голос —

как пеньковый канат.

Конокрадные пальцы — дань жанру, но что Майоров все

хочет взять в ладони, — факт:

Ходить землей и видеть звезды

И, позабыв про крик -Не тронь!,

Ловить руками близкий воздух,

И зажимать его в ладонь.

Звезды — обязательно. Полет — обязательно. Но главное

— гибельный риск полета.
– Мы должны сначала падать, а

высота придет потом. Истину надо почувствовать в ворохе

иллюзий, и если она вырвется, то -оборванная донага.

143

В майоровской лирике звучат обертона, не вполне

согласные с общей, маяковско-багрицкой музыкой его

поэтических сверстников. В шелесте берез детства естественно

отзывается Есенин, но в грядущей атаке все можно отдать за

– четыре строчки Пастернака.

Притом у Майорова, как сказал бы Кульчицкий, -ямбики.

Хождение души по мукам притормаживается бытовыми

элементарностями.
– Идти землей, прохожих окликая, встречать

босых рыбачек на пути — этой плотью одевается у Майорова

звенящая сквозь всю советскую лирику обязательная ликующая

песнь человека, который проходит, как хозяин необъятной

Родины своей, более всего восхищаясь тем, что она -широка.

Майоров эту широту измеряет тяжелыми шагами: -Мне

двадцать лет. А Родина такая, что в целых сто ее не обойти.

Дальними раскатами проза окликает поэзию. Еще Луконин

не осознал валкую походку своей музы, еще Слуцкий свою музу

не осадил в изнуряющую работу, еще у Межирова не

отложилась эта музыка болью непереносимой, а

почувствовалось что-то у Майорова… не медь призывной

трубы, не медь пленительной листвы, а медь купороса,

разъедающего мечту…

Ненастье, которое у неистового Когана яростными

грозовыми шквалами очищает вселенную, а у веселого

Кульчицкого порывами ветра листает тетради стихов, — у

задумчивого Майорова стучит докучными дождиками. Он ждет

конца грозы, последнего ее удара, чтобы идти на свидание.

Дождь слепит, бьется в стекла, лупит по крышам…

Драма, здесь заложенная, или, скорее, здесь запрятанная,

зарытая в повседневность, скорого разрешения не обещает. Меж

двух полюсов мается душа. С одной стороны — романтическое

кочевье: -спать на полу, читать чужие книги, под голову совать

кулак иль камень и песни петь — тревожные, хмельные, ходить

землей, горячею от ливня, и славить жизнь… С другой

стороны, этот горячий хмель гаснет и профанируется в

– разваленном уюте: -мы в пот впадем, в безудержное

мленье…

144

Магическое -мы выворачивается: -кастратами потомки

назовут стареющее наше поколенье…

За что?
– За то, что мы росли и чахли в архивах, мгле

библиотек, лекарством руки наши пахли…

Предчувствуемая очная ставка с Историей действительно

пахнет купоросом -лекарств, но не в том смысле, в каком они

помянуты тут, а в том, в каком ее осознают в госпиталях… но

драму скоро не исчерпать, расчет с романтикой потребовал бы

десятилетий поэтической муки. Решилось все короче.

Андрей Турков пишет о Майорове, что -суровой и трезвой

музыке его предсмертных стихов предшествует -несколько

наивная пестрота стихов ранних.

– Пестрота, несомненно, есть, это проекция на поверхность

жизни (и на поверхность стиха) той мучительной драмы,

которая ищет разрешения и сотрясает это поверхность из

глубины. Еще бы не пестрота: -Мы бредим морем, поездами…

— в унисон гимнам дальних дорог, звучащим у большинства

сверстников… -И вся-то жизнь моя — кочевье, насквозь

прокуренный вагон… — вподхват знаменитой кочетковской

балладе… Но даже если вести к финалу только этот лейтмотив:

поезд — то из-под -пестроты, от -пегости души (вподхват от

Льва Толстого) проступает вот это, чисто майоровское:

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне измятом, заткнутом за пояс.

По голове погладь меня рукой.

Примись ругать. Обратно шли на поезд.

Грозись бедой, невыгодой, концом.

Где б ни была — в толпе или в вагоне, —

Я все равно найду,

Уткнусь лицом

В твои, как небо, светлые

Ладони.

Самое драгоценное для лирического героя Николая

Майорова (насколько успела эта лирика обрести голос перед

концом и насколько сохранилась она в архивах и в памяти его

друзей) — это история любви.

145

Даниил Данин (будущий замечательный критик поэзии)

замечает, что Майоров размышляет о любви -не мечтательно и

бесплотно, а требовательно, жарко и даже зло.

– Злых я люблю, сам злой, — откликается Майоров, пряча

от досужих глаз потаенное.

– Когда прощаются, заметьте, отводят в сторону глаза. Вот