Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Отражения

В деревне соседней чинить собираются крышу… То крик петушиный… То — оклик, шагами дробимый… А я повседневных, я будничных звуков не слышу, Пока не подымется ветер холодный — Мой ветер любимый… Но слышу, как ходят полозья, как шепчутся люди На бледной стене золотистой — на копии льдистой С холста Ван-Остаде, — где, в сонной осенней остуде, Катается отблеск вечерний, как пух серебристый, Вращается чистый, как шар на серебряном блюде… Люблю эти миги! Ловлю эти слабые блики! В их беличьем беге, в их мелочной кроличьей дрожи Они на обрывки линялого меха похожи, С великой равнины гонимые ветром великим… Как будто равнина летит через комнату — тоже!.. Люблю эти блики… Они, как неясные лики, Ненастны и дики… Но самый их холод мне дорог. Пугливы, как бегство бродяги, как песня заики, Как белые мыши с зонтами из красной гвоздики, Бегущие в страхе улик… Но и сами — улики, Что милость равнины таких не обходит каморок! Равнина по ст енам свой свет горностаевый стелет, Равнина в каморке! (Не так ли из главного зала В клетушку слуги досягает сияние в щели?) То — снежное в тучах посольство… То — ветра начало… И вот уже входит Зима, подымая забрало. И вот уже ветер, охотничий рог подымая, Гвоздичным и заячьим бликам наносит обиду; Их далее гонит по стенам, по «Зимнему виду»… И, г олоса будней в безветрии не принимая, Я с первым порывом — совсем упускаю из виду Обязанность Прозы… Пускай даже к ночи не выйду В размах листопада, листы из него изымая… 1970-е

Следопыт

При свете месяца, как замыслы, Клубились дымчатые заросли. И что-то хрупко шелестело, И что-то тоненько хрустело… И, как лицо туманнобровое, Курилось озерцо бобровое: Казалось — если приглядеться,— Лицо курящего индейца. В воде распахивались форточки — Бобры высовывали мордочки, Так чутко двигая носами, Как будто звездный свет сосали… Вздымалась мордочка — и пряталась. Тогда бобру в макушку брякалась Вода стальная — в виде круга, Похожая на крышку люка. Светало — смутно и томительно… И, улыбаясь одобрительно Теченью беспокойных мыслей, Шёл добрый Нэтти в шапке лисьей. И были кожаными нитками Рисунки остренькие вытканы На двух лосиных мокасинах, Каких не купишь в магазинах. При заморозке пахло листьями… Воротника ворсинки мглистые До подбородка доставали Серебряными остриями. И, как ножн ыиз алюминия, На них садились иглы инея; Как повторенье игл меха, Как призрак меха — дух и эхо. В горах, на скалах, тьмой прит упленных, Ждал солнца стан лесов предутренних. Ружьё — при первом шатком свете — Синело за спиною Нэтти; Оно, — гласит лесная хроника, — Могло, не целясь, бить без промаха. (Но, с тайной целью, зачастую Оно стреляло вхолостую.) «Чудн о! Стрелок не ищет крови-то! Ни лишней капли им не пролито! Не хочет век прожить со славой!» (Так ястреб думает кровавый.) «…А мог бы сделать бой забавою! (Так думает лисица ржавая.) Жестокой мог бы жить игрою, Как то положено герою!» Чудн о! Чудн о! Не зная промаха, Ни росомах, ни птиц, ни кролика Не бьёт без надобности крайней! Не правда ли — всё это тайной Окружено неразрешимою? Но знает холм с лесной вершиною, И лог, и плёсы мелких речек Разгадку снайперских осечек. Стрелок нарочноосекается. И, осекаясь, он не кается: За исключеньем Зла и Быта, Вся жизнь охотнику открыта,— Всех дебрей недра одичалые! И не страшатся звери малые Того, кого по всем долинам Прозвали Глазом Соколиным. Он дважды знал лесные шелесты: Один был песней, полной прелести, Другой — таил ответ-примету: Откуда ветер дул по свету… Он дважды знал лесные запахи: Ловил одни — читал как записи, Другие видел как портреты… Он знал все тайны, все приметы, Неявность, явность, ускользания, Прямую речь, иносказания, Все вздохи, выкрики, невзгоды, Улыбки, трепет, плач Природы… Тумана внутреннюю сторону… Найдя перо, — какому ворону Вернуть перо… Где дно без ила… Всё, всё ему доступно было! Клин журавлиный, в небо вогнанный, Кулик, фламинго бледно-огненный, Блеск утра… Ночь, — когда в долины Сползались тени-исполины; Дождя и ветра смесь волнистая… Весна… Подножья травянистые Деревьев — темных и одутлых От снега, тающего в дуплах… Скалистых Гор черты надменные, Племён обряды сокровенные,— Где слуху музыка не рада, Где зрелище страшится взгляда; Узор, каким по дну изложины Растений помыслы изложены… Всё видел, слышал, чуял, ведал И ни одной черты Не предал. Неунывающей тропинкою,— Бегущей с детскою запинкою И с молчаливым заиканьем,— То перед вынырнувшим камнем, То перед корнем заковыристым, Из-под земли внезапно выросшим,— Шагал охотник белокожий, На всех охотников похожий. И не похожий, и особенный: К таким простым не приспособленный Вещам, как скука, злоба, скверна… Его грехи — и те, наверно, Иной бы счёл за достижения! Его простейшее движение Другим казалось бы шарадой… Сопровождалось бы тирадой… (Потом, когда пошли бы жалобы На сложность Нэтти, — я сказала бы, Что эти сетованья ложны: Охотник прост. Мы сами сл ожны; Как много в жизни вдохновенного! Как мало в ней обыкновенного И неизысканного! Вроде Стремленья к чести и природе!) …Уже зари краснеют полосы. Что там трепещет в рыжей поросли? В ледке и в зелени сверкает? Сверканьем путь пересекает? Откуда целый склад гортанности? Кто здесь довел до непрестанности, До пустомельства переливов Речь делаваров молчаливых? Ручей! К нему стрелок спускается. Струя с камнями пререкается, Играет солнечным оплетьем… К индейских сходок междометьям Припутав трели клавесинные, Весну несёт в леса пустынные, То расширяясь постепенно, То вдруг мелея… На колено Охотник рядом с ним становится,— К священнодействию готовится (С нехитрой горсточкой приёмов, Что от бобров узнал знакомых); Смущая свистом чащу дикую, Запруду строит невеликую И, не без некой тайной цели, Отводит воду к новой щели… …Была ли щель, через которую Могла пойти в другую сторону Вода истории? Не знаю… Но часто Нэтти вспоминаю. Того, чьи странствия чудесные, Слова прямые, мысли честные Показывают непреложно, Что людям быть людьми — возможно. Лето 1975

Баллада круга

Счастья искать я ничуть не устала. Да и не то чтобы слишком искала Этот зарытый пиратами клад. Только бы видеть листочки да лучики… Только бы чаще мне были попутчики: Тень на тропинке, Полёт паутинки И рощи не сумрачный взгляд. Но измогильно, откуда-то снизу, Жизнь поднялась. И под чёрную ризу Спрятала звезды, восход и закат… Ну и повысила ж, ведьма, в цене Это немногое, нужное мне: Тень на тропинке, Полёт паутинки И рощи не сумрачный взгляд! — Ну, — я сказала, — раз так, — я сказала, Что ж! Я сорву с тебя, жизнь, покрывало! А не сорву — не беда. Наугад В борьбе с тобою, В борьбе с собою, В борьбе с судьбою Добуду с бою Тень на тропинке, Полёт паутинки И рощи не сумрачный взгляд! Глупо, однако, что посланный на дом Воздух, и лес, колыхавшийся рядом, Надо оспаривать, ринувшись в ад, Дабы, вернувшись дорогой окольной, Кровью купить этот воздух привольный, Тень на тропинке, Полёт паутинки И рощи не сумрачный взгляд… Вижу я даль с городами громадными, Дымные горы с тоннелями жадными, Грозного моря железный накат, Но не схожу с великаньего тракта В поисках трёх лилипутиков! Как то: Тень на тропинке, Полёт паутинки И рощи приветливый взгляд… Так из-за нужного массу ненужного Робкий старик накупил. И натужливо, В тачке, увозит томов пятьдесят — Ради заморыша-спецприложения! Где вы? За вас принимаю сражение, Тень на тропинке, Полёт паутинки И рощи таинственный взгляд! …Что же лежу я под соснами старыми? Что не встаю обменяться ударами? Пластырем липнет ко лбу листопад. Латы росой покрываются мятые. Жизни вы стоили мне, растреклятые! — Тень на тропинке, Полёт паутинки И роща, где вязы шумят. 1970-е

Луна

Та область, Куда космонавты, вдвоём (Не то из Подвала, не то с Потолка!), Шагнули, — взволнован Луны водоём Ракетой-бадьёй на верёвке рывка, Вторженьем землян, лунохода клешнёй… Не странно ли? — детям, рождённым сейчас, Под новой, дающейся в руки, Луной, Уж той не видать, что сияла для нас! …Сбылось! Поколений великий накат На две половины Луна рассекла; Одна — воздымала к ней пламенный взгляд, Другая — сама к ней дорогу нашла. Но лунное счастье — на чьей стороне? Не знаю… Ведь нынешним детям Земли Приходится жить при доступной Луне. А мы — недоступную видеть могли. 1973

Закат

Закат прекрасен, как душа Лауры, Как мысль травы, сияюще-зелёной, Как мысль травы, поднявшаяся выше Древесных куп над далью ослеплённой. Темны деревья. Но поля покато Облиты блеском… Я догадки строю: К чему столь расточительная трата? Не связано ли всё, чем жизнь богата И не напрасна, — с пламенем заката Надёжнее, чем с утренней зарёю? Блеск и огонь на бузине укромной. Блеск и огонь на пыльно-золочёных Волнисто-старых стёклах кухни тесной, Раздвинувшейся вдаль, как зал учёных, И в гроздьях вулканических рябины, — Как стекловидный пурпур изверженья, Внезапных, проницаемых прозрачно И раскалённо-жидких на мгновенье. Да, как трава, зелёный! Травянисто — Зелёный! — травянисто-лучезарный Жар, свежий пламень! С тенью золотою, Союзной свету; жаркой тенью тою, В какой не скроешь умысел коварный! Да! Итальянский свет! Пушисто-красный, Оливковый… В слепящих срезах глины, На голубятне, в рощах… В ренессансных И кардинальских пурпурах рябины, Уже непроницаемых, однако, Уж не кипящих на пределе жженья. Но даже весть о допущенье мрака Теперь не омрачит воображенья. Черны деревья, Что вдали горели Кольчугой медной и драконьей раной И реяли, как плащ героя рдяный: Там ночь и осень. Свёртываясь, гаснет Драконьей кровью клёнов жар багряный. Но так неукоснительно, так властно Движенье поступательное света, Что в ночь уже не веришь. Сердцу ясно: Не может тьмою кончиться всё это. 1970-е