Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Кто до себя поднять (простак!) Россию хочет, Кто, ей безбожно льстя, иронию таит, Кто беды ей несет (и сам же их пророчит!), Кто покровительственно с нею говорит, Кто — напрягая лоб, кто — в духе скверной шутки, Кто — как с пастушкой, нежно дующей в свирель, Кто — как с пророчицей, помешанной в рассудке, Кто — как с царицею, кто — как с рабой своей. К ней пожинать плоды снисходят Христа ради, Устроить «гений» свой, свой бизнес, петь, порхать… Но редкому придёт простая мысль… пахать На земледельчества неслыханной громаде! (Покличь сердешного, его и не слыхать!) Так, стало быть, он гость? Тогда… какого сорта Цель высмотрел пострел в столь бедственном краю? Послушай, это мысль! — Ты узнаёшь Лефорта? Нет. И его не узнаю. Лефорт — Кот в сапогах. Маркизу Карабасу Несущий к Рождеству игрушек ярких массу, Метущий, кланяясь, пером нашляпным пол… А этот не привнёс, как говорит проверка, В морозный зимний мрак ни искры фейерверка И пёрышком в сенцах ни разу не подмёл. Не внёс ведь ни-че-го! Ни в избу — крошки ситной, Ни новой чёрточки в Руси вид самобытный. Так, может быть, хоть гнев? Быть может, разъярясь На нашу «нищету, невежественность, грязь», Хоть дверью хлопнул бы, и вспыльчив и не мирен, Негодованием высоким трепеща? Но… слитком золота изрядным оттопырен — Как раз при выходе — был край его плаща. Вот наши судьи кто! Вот наши кто эзопы! Их рвенье — в грязь втоптать Руси стези и тропы, Её Историю навыворот прочесть, С насмешкой приписать ей славу всей Европы, Чтоб тем ловчей отнять ту, что и вправду есть. А есть немалая! Свой — богатырский, детский, Благочестивый жар, свой гений есть у ней! Что толку ей лубок приписывать немецкий И псевдоавторство над лавкой мелочей? Прочь, лесть безмерная! Прочь, преувеличенье Вещей, действительно имеющих значенье! Льстец мало что лукав, Льстец — нагл! За ним разбой и превышенье прав. Нагл баснословный царь, велевший море высечь, Но тот наглей, кто льстит волнам; кто осмеять Их тщится… И мудрит, стремясь преувеличить То, что и так нельзя объять. 1970-е

Раскрепощённость

Ты говоришь: «Хочу дать сердцу волю; Поддамся гневу, чванству, лени, страхам, Пуд лишнего себе свершить позволю, — Уж то-то будет лирика с размахом!» Ты говоришь: «Раскрепощаю слово! Ужимок не могу терпеть манерных!» Но всё ль «раскрепощённое» так ново, Чтобы новее быть времён пещерных? И вещи разве ты не видел жутче «Паркетного манерничанья»? Боже! Когда пожары и пивные путчи, «Манерность» ни при чём, «паркетность» — тоже, Зато «раскрепощённость» кажет рожи… Знать к сёмге вкус, к себе грести руками Ещё никто за партой не учился. А сдерживанью учатся веками. Но мало с кем большой успех случился. …В далёкий путь певец пустился юным И мнил: «Зачем старик шарманку крутит? И лирнику зачем бряцать по струнам? Струну порвать — вот то-то песня будет!» Не чуя пальцев он, в кулак сведённых, Рыдал: «Поймите, сколь свободны все вы!» И с кафедр, виноградом оплетённых, Стада сатиров звал топтать посевы… Как Дионисов грек, не то Аттила, Безумство проповедовал успешно. Вернулся к ларам. …Дух перехватило, И шапку с головы стянул поспешно. Богатым вышел он, вернулся нищим И над могилами поник смущённый. …А где-то там, над общим пепелищем, Носился Ницше дух «раскрепощённый»… 1970-е

Генрих Гейне

Избранник муз в торговых кланах редок, — Поэзии банкирство не к лицу. Герр ростовщик почти нормальный предок Кому угодно. Только не певцу. Но если род, столь преданный Тельцу, Вдруг Ориона выдаст напоследок; Но если — против чаянья, вот эдак, — В цеп ипредлинной, где делец к дельцу, Смешав их строй, сверкнёт Поэт впервые, — Обрубит он все корни родовые, Не их прославит, выразит — не их, Нет! — сердца жар отдаст он всем народам! Лишь дом свой бросит. Где девиз над входом Звал жить иль гибнуть — только для «своих». 1970-е

Война воды и леса

Буйно-пребуйно росла бузина, В росте весёлом неслась без ума: Ветер устами не мог продышать, Месяц лучами не мог промешать. А под широкою той бузиной, В омуте, в холоде — жил Водяной, Жил-поживал, пузыри пожинал, Той бузины отраженья жевал. А из-под камня таращился рак, Диву давался, выспрашивал так: — Сладко ли, батюшка, воду-то грызть? Эк ведь какая чижёлая жисть! — Сладко не сладко, — ему Водяник,— Делать-то нечего, я и привык. Коли прикинуть да ежели взять, «Голод не тётка» и даже не зять. Знамо, калиновы тени вкусней Да и сытнее бузинных теней, Ан не беру я калину в расчёт: Вишь, загордилась — у нас не растёт! Я и малину в расчёт не беру: Не хороводится в нашем бору, Не отражается в царстве моём… Что отражается, то и жуём. — Чем же ты думаешь хлеб оправдать? — За год стараюсь поменьше съедать, Дно подметаю, протоке служу, На зиму впрок отраженья сушу. Али не веришь, опасливый рак В кухню ко мне заходи, коли так! Видел и ты отраженья в воде, Только сушёных не видел нигде! — Ты меня в гости зовёшь, Водяной, А угощаешь, так тенью одной! Что ж нам бузинные тени жевать? Что ж… хочь живой бузины не нарвать? — Ох, не сломить мне багряную гроздь: Я на земле не хозяин, а гость, Только в воде моя сила и власть, Стыд Водяному — прибрежное красть! Разве что в омут единожды в год Ягода с ветки сама упадёт? Вот уж тогда я над ней — голова! Так бы и съел её! В день или в два… Ан берегу я её для гостей, А и делю-то на сорок частей, Ан затеваю той самой порой Пир — не пригорком, а цельной горой! …Так вот и жил Водяной, поживал, Тихою тенью под тиной сновал, Странничков тешил в полуденный зной. Только пришёл к Водяному Лесной! Леший прослышал (невнятно пока) Про подкоряжную жизнь старика; Слух до него докатился и гул Про Водяного опасный разгул. «А Подкоряжник-то дедушка — хват, Сильно гораздый шутить невпопад! Эк разгулялся в своем терему — Ягоды на год хватает ему!.. Видно, у ягодки росту — верста! Нет в моём царстве такого куста, Чтоб наедаться по ягоде в год… Где Водяник таковые берёт?..» А и как начал Лесной хохотать, С берега сучья-коряги метать, Пни муравьиные в воду валить, Ровно из пушек, из дупел палить, Ровно из пушек из дупел палить, Пылью палить да трухою пылить, Перьями перить да пухом пушить, Ломом да сором протоку душить. Старыми листьями пруд завалил, Так завалил — ровно чай заварил: Тёмной да бурою стала волна, Туча песчаная встала со дна!.. …Высохла речка, и омута нет. А Подкоряжного — сгинул и след; Видела белка: шагал с узелком… (Спутала, видно, с простым стариком.) Вместе с водою и сам как вода, Встал да ушёл неизвестно куда… Только весной на деревьях опять Мелкими каплями стал выступать, Только туманами бродит в логу… (Больше скажу — поневоле солгу!) Только летает кулик молодой, — Тонкие крылышки пахнут водой. 1970-е

Трясогузка

Поистине, я знаю, трясогузка, Была бы до суровости серьёзна Твоя из чёрно-белых нитей блузка, Не будь ты так резва и грациозна! На что тебе и красок перегрузка? Лишь пёрышком да тушью скрупулезно Рисованная, реешь… И — бесхозна, Свободна по песку твоя притруска. Ты вся — рисунок на этрусской вазе! — Составленная с тактом безупречным Из быстрых линий, точных, словно токи, Порхающая по кустам приречным, Не знающая ни пылинки грязи — Знак высшей пробы серебра протоки. 1970-е

Иней

На рассвете, в сумерках лед овых, Хор берёз был выше и туманней. И стояла роща, как Людовик, — В сизых буклях изморози ранней. Но опять, за далями пустыми, Красное, как будто после бури, Встало солнце с мыслью о пустыне В раскалённо-грезящем прищуре. По коре взбирался, укреплялся На ветвях огонь его раскосый, И кудрявый иней выпрямлялся, Делался водой простоволосой. Иней таял, даже не стараясь Удержаться в лёгкой сетке чащи, Уменьшаясь, Точно белый страус, Отвернувшийся и уходящий. 1970-е

Веселье живописи

I