Мятеж

— Опознание завершено.

Даффи и остальные дружно отсалютовали.

— Соратник.

— Просекьютор. Не беспокойтесь за конфиденциальность, эти документы готовил лично я, и нет, я не собираюсь никак вмешиваться в вашу работу, мне важно, чтобы вы сделали её честно, от этого многое зависит. И как бы далеко вас не завело это дело, прошу вас, не останавливайтесь. Именно за эту способность я и остановился на вашей кандидатуре.

Даффи поджал губы.

— Не лучший способ вы выбрали для того, чтобы оставить меня непредвзятым.

Его собеседник усмехнулся.

— Поверьте мне, вас ещё попытаются сделать предвзятым. И такие величины, по сравнению с которыми я — ничто. Но вы справитесь. Единственное, чего я не хочу, так это того, чтобы истинный уровень интересантов этого дела стал для вас сюрпризом. Со своей стороны я сделаю всё, чтобы вас оставили в покое, но возможны любые эксцессы, имейте это в виду. Вы готовы?

Даффи про себя выругался.

— Соратник, скажу прямо. Я выйду из дела, как только почувствую, что мною манипулируют.

Его собеседник коротко кивнул.

— Принимается. Только учтите, если вами будут успешно манипулировать, вряд ли вы это заметите. И потому мой вам совет, запустите глобул. Прямо сейчас.

Даффи почувствовал, как неудержимо краснеет под собственным пафосным париком. А ведь он чувствовал, что что-то всё-таки упустил.

Необходимая устная формула была произнесена с пулемётной скоростью, и глобул, яростно стрекоча, тотчас взмыл в воздух, но Соратника в зале уже не было.

Я плыл в коконе небытия, с трудом осознавая собственное существование.

Редкие обрывки мыслей полоскались на ветру нестабильного нейропотока, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь определённое, чтобы получить опору и начать привычно разматываться в бесконечную цепочку внутреннего монолога, которую многие по ошибке считают высшей нервной деятельностью.

Или сознанием.

Или ещё сильнее — душой.

Некто или нечто, что стоит позади тебя, смотрит через твои глаза на мир, захлёбываясь в восторге от увиденного.

Или в гневе.

Или куда чаще — в отчаянии.

Но увы, и жизнь, и сознание, и нелепая человеческая душа, все они вполне успешно могли существовать и без определённых мыслей, так мы успешно существуем в раннем детстве, до формирования речевой картины мира, и ещё раньше, пребывая в околоплодных водах.

В то время нам уже ведомы эмоции, желания, мы способны на различные чувства, можем строить планы, любить и ненавидеть, стремиться к чему-то или же нечто отвергать.

Более того, мы вполне себя осознаём как личность, предельно чётко отделяя собственное бытие от окружающего мира, наш мозг успешно формирует образ нашего тела, мы способны исследовать мир, пусть он и ограничен околоплодным пузырём, более того, наш мозг в последнем триместре пренатального [176] развития обладает большим количеством нейронов и синаптических связей, чем мозг взрослого индивида. Этой чудовищной комплексной нейросети, на порядки превосходящей самых сложных из когда-либо построенных кволов, на том этапе остро не хватает знаний, но для осознания себя она подготовлена.

176

Пренатальный — здесь: внутриутробный.

Потому, когда ты лежишь в биококоне спасательной капсулы после сеанса разморозки, то волей-неволей повторяешь этот ранний период собственного онтогенеза.

Там и там сознание прорывается сначала отдельными вспышками проводимости коры, побуждаемой древними участками ствола мозга к нормальной активности, но в отсутствие внешней сигнальной стимуляции этот процесс постепенно превращается в шумовой фон, не формирующий ни внутреннего монолога в височных долях, ни каких-либо побуждений к действию в лобных. Это было сродни церебральной коме, только в отличие от последней, индивид продолжал пребывать в полном, если можно так сказать, сознании.

И точно также как человеческий плод в пренатальной стадии находится в фазе бесконечного ожидания родового стресса, стимулирующего его мозг к взрывному развитию, аналогично и я, повиснув в депривационном ступоре, никак не мог начать мыслить в традиционном понимании без достаточного внешнего сигнала.

Мелькали какие-то разрозненные воспоминания, обрывки изображений и звуков, какие-то тексты пробегали у меня перед невидящими глазами, но они мне ровным счётом ничего не говорили, поскольку ассоциативная память также всё не желала восстанавливаться.

По сути, я вновь стал чистой книгой, только у меня не было в запасе тех миллиардов лишних синапсов, чтобы иметь возможность начинать заново. Мой мозг как раз чистой книгой и не был, он был весь исписан мелким петитом, только смысл тех надписей продолжал оставаться мне неведом. Если считать человека средоточием его жизненного опыта, то это был не я, а некто совсем другой. Не некто, а никто.

Кажется, квол всё не оставлял попыток до меня докричаться.

Стимулировал пирамидальный путь [177] , зрительную кору, но плывущие передо мной во мраке образы были мне по-прежнему непонятны, а центральный парез [178] продолжал развиваться, даже когда нейроиндукторы принялись сканировать пятый слой моей двигательной коры.

177

Пирамидный путь — нервная структура, поддерживающая сложную моторику.

178

Парез — снижение мышечной силы, обусловленное поражением двигательного пути, переходящее в полный паралич.

Я был объективно безнадёжен.

Слепой, глухой, недвижимый пакс в утлой капсуле с минимумом запаса по энерговооружённости, выпавшей из дипа невесть где, может быть, в самом эпицентре плотного огневого контакта. Я мог рассчитывать исключительно на везение, поскольку даже попытка погрузить меня обратно в стазис скорее всего закончилась бы уже полным коллапсом с угнетением церальной нервной системы и всеми вытекающими из этого перспективами.

Но мне повезло.

Ощущалось это как некое неожиданно обращённое на меня внимание со стороны. Что это могло быть, я в тот момент не задумывался, да и сама концепция общения была мне недоступна. Однако взгляд этот был физически ощутим, а значит, был мною легко воспринят как данность.

Волшебство этого удалённого знакомства мне ещё только предстояло осознать, а пока неведомое существо изучало меня, издали подёргивая белёсой плёнкой на рептильих глазах со свободно проворачивающимися в орбитах щелевидными зрачками. Впрочем, скорее всего, это я так проецирую собственный будущий опыт на те ранние отголоски смутной памяти, записанной послушным кортикальным рекордером.

Так я был изучен и найден любопытным. Или полезным. Скорее второе.

И ещё секунду спустя я очнулся.

В отличие от тугодума-квола с его ущербным медицинским инструментарием, обратившее на меня внимание существо в человеческой нейрофизиологии разобраться сумело. Какие-то проблемы с пирамидальными клетками и ретикулярными ядрами, возникшие в результате нештатного вывода из заморозки, что в итоге мешало запустить нормальный режим фазовой синхронизации ритмов префронтальной коры.

Один проход внешней стимуляции, и вот он я, уже верчу головой, пытаясь понять, где нахожусь.

Едкий коктейль из медицинских запахов быстро напомнил — в биокапсуле после пассивного прыжка. И я жив. Но почему вокруг так темно?