На берегу Севана (др. изд.)
Шрифт:
— Пустите, пустите меня к Камо!…
— Ну хорошо, хорошо, иди, теперь можно, — сказал председатель, добродушно улыбаясь.
Грикор стоял в сторонке, обливался слезами, но не в силах был даже сейчас удержаться от шутки:
— Уж я знаю: притворялся мертвым, чтобы мы его еще больше полюбили!
Все засмеялись, но не потому, что им понравилась шутка Грикора, а просто от радости.
Асмик, встретив изумленный взгляд еще ничего не соображающего Камо, остановилась, повернулась, прижалась к груди Баграта и разрыдалась.
— Успокойся, доченька, все хорошо, все прошло, — говорил
Из соседней комнаты вышла мать Камо, опустилась на колени и, припав к ногам сына, заплакала. Это были слезы не горя, а того безграничного счастья, которым может быть полно только сердце матери.
А Камо тупо смотрел на всех своими большими глазами и ничего не понимал…
— Ожил, ожил мой львенок! — взволнованно говорил дед Асатур и, воздев руки к небу, бормотал что-то непонятное. — Фу, что я говорю! — вдруг пришел он в себя. — В руках у сил небесных ничего больше не осталось…
— Ты что загрустил, дедушка? — ласково спросил его Арам Михайлович. — Видишь, все хорошо, жив твой внук.
— А? — опомнился старик и, точно разрешив какую-то мучившую его задачу, заговорил снова, но как-то странно и несвязно: — Значит, знатный охотник Асатур сердцем своим этих детей меньше?… Они для нас жизни своей не жалеют, а я деньги буду жалеть?… Нет, довольно, довольно! — вдруг закричал он. — Баграт-джан, придушило меня это богатство, эти миллионы сердце мое высушили… Пойду принесу, совесть свою облегчу… — И он решительными шагами вышел из комнаты.
Несвязных слов старика никто не понял.
— Что с нашим дедом? — удивленно поднял брови Баграт. — Заболел он, что ли? Какие миллионы?…
Арам Михайлович в недоумении пожал плечами.
Дом деда был недалеко. Не прошло и нескольких минут, как старик появился снова, сгибаясь под тяжестью туго набитого мешка.
— Вот они, мои миллионы, — можете получить их! — сказал он, опуская мешок на пол. — Дочка, дай-ка какой-нибудь ковер, — обратился он к матери Камо.
Все переглянулись и зашептались.
— Пойди домой, — положил руку на плечо старика Баграт. — Пойди отдохни, успокойся…
— Говорю — ковер дайте! — рассердился старик. — Вы что думаете, рехнулся дед? Дайте ковер, я свой миллион выложу… Отойдите, место освободите… Вот так! — командовал дед, широко расставив ноги и размахивая руками.
Сорвав со стены ковер, старик расстелил его посреди комнаты и вывалил на него содержимое мешка.
Все оторопели.
— Ох!… — вскрикнула Асмик.
Драгоценные, всех цветов радуги камни, золотые монеты, браслеты, подвески, кольца, ожерелья слепящей глаза грудой покрыли ковер.
Дед стоял над этими сокровищами гордый и, одной рукой поглаживая бороду, а другой сжимая рукоять кинжала, смотрел на всех блестящими глазами. "
— Что?… Сказал — дам миллион! А вы думали: спятил старый! А что теперь скажете?…
Торжествующий взор старого охотника встретился с суровым, полным упрека взглядом Арама Михайловича. И вдруг дед все понял: радостная,
победная улыбка сбежала с его лица, и рука перестала сжимать рукоять кинжала. Дед снял папаху, опустился на колени и низко склонил свою седую голову, словно приговоренный к смерти.— Прости, народ!… Прости, товарищ Баграт… Прости, секретарь… Ошибся… Простите… — глухим, полным слез голосом сказал он.
Лицо у деда стало страдальческим, он сразу точно еще больше постарел, стал дряхлым и жалким.
— Откуда? — строго спросил Арам Михайлович.
— Нашел в карасе под медом…
— Почему же ты до сих пор никому ничего не говорил?
Все посерьезнели, услышав этот вопрос.
— Арестуют! — со страхом прошептала Анаид.
— И хорошо сделают, — сказал заведующий молочной фермой Артем. Он пришел недавно и стоял сзади всех.
А старый охотник продолжал каяться:
— Грешен я, братцы… не отдал тогда государству… Жадность глаза ослепила. Простите, братцы!… Баграт-джан, богатство это целый месяц пудовой гирей лежит на моем сердце, мучит меня… Возьмите, братцы, освободите меня от этой тяжести!
— Как же ты сейчас решился с этим добром расстаться? Из-за внука?
— Не брани меня, Баграт-джан! Смотрел я на дела этих ребят, и стыдно мне становилось, сквозь землю рад был провалиться. — Дед показал на Камо, на его товарищей. — Глядел я на них и видел, что ум их, мысли — не о себе, а обо всех нас, а мои думы — только о себе. Это меня и толкнуло. Одно это и положило конец моим мучениям. Не из-за внука, небо свидетель…
Все молча слушали.
— Жизнью этой молодежи клянусь, — продолжал дед, — что совесть меня все время мучила. В хлеву хранил. Ходил, доставал, взваливал на плечи — отнести, отдать, но… ноги не несли… И думал: неужто я, охотник Асатур, который никогда в жизни своей не делал ничего постыдного, честь свою потерял из-за этой рухляди?
Дед враждебно глянул на драгоценности и с отвращением оттолкнул ногой шлем, усыпанный камнями.
В комнате стало тесно. Слух о необычайном происшествии мигом облетел село, и в дом к кузнецу Самсону набилось полно людей.
Деда слушали молча. Все понимали, что он совершил большой проступок, и ждали, что же скажут те, кто имеет право судить.
— Чего скулишь? — перебил признания старика счетовод Месроп. — И миллионы отдаешь и еще прощения просишь? Другой на твоем месте и не отдал бы…
— А чего ради отдал бы? — поддержала его Сонб. — Хорошо ты сделал, дедушка, каяться нечего.
И еще несколько голосов раздалось в защиту деда. Можно было подумать, что они старика утешат. Но, когда Месроп протянул руку, чтобы помочь деду подняться, тот оттолкнул его и сказал возмущенно:
— Прочь!… Или я уж так низко пал, что ты можешь меня защищать?… Нет, пусть меня народ судит…
Обернувшись к собравшимся, дед взволнованно проговорил:
— Народ, раз уж меня Сонб и Месроп защищать стали, то мне и жить незачем… Прикажите меня в тюрьму отвести. Ни тюрьмы, ни смерти я не боюсь. Имя мое честное пропадет — вот что страшно. Что такое смерть?
Крупные слезы покатились из глаз старика на его седую бороду…
Суд народа