На безымянной высоте

— Когда? — спросил Михаил, поймав испуганный взгляд Евы. — Когда придут эти власовцы? Знаешь или нет?

— Не знаю... — сокрушенно признался Марек, и снова налил себе и хотел налить Михаилу. Но тот прикрыл стакан ладонью. — По-разному ходят. Когда как. То их недели нет, то через день шастают. Сплошной линии фронта здесь все еще нет, сам знаешь... А попробуй им отказать, если они по-нашему, по-русски просят. Если «шмайсер» в окно тычут — открывай!

— Вот сам и подумай, — сказал Михаил. — Они предатели, понял? Так тебе виднее, как свою шкуру спасти, нет? Ну все? Это все твои секреты?

Ева вдруг заплакала, встала перед ним на колени, что-то заговорила по-польски, стала целовать руки Михаилу, тот поднялся, попятился.

— Это с чего она вдруг? — растерянно спросил он хо­зяина.

— Внучка Марыся у нас здесь в погребе сидит, — сум­рачно сказал пан Марек. — От всех прячем. Четырнад­цать лет только. Ночью с нами спит, а днем внизу отси­живается. От всех вас, — добавил он почти враждебно. — Сын наш погиб, невестка неизвестно где... Задубеешь там в погребе. Вот и заболела, температура поднялась, ле­карств никаких, не знаем, что и делать. Идем, Миша, покажу.

Они вышли во двор. Уже темнело. Подошли к погре­бу, хозяин оглянулся, прежде чем открыть огромный ам­барный замок.

Спустились вниз, посвечивая ручным фонарем.

Михаил увидел там девочку — с закрытыми глазами, потную, дрожащую, несмотря на накинутый овчинный тулуп и ватное одеяло. Она была острижена наголо — короткий бобрик бросался в глаза под сдвинувшимся меховым треухом.

Старик погладил ее по голове.

— Марусенька, внученька, — прошептал он по-рус­ски, — это я, твой дедушка. — И обернулся к гостю: — Вот теперь, Миша, ты все мои тайны знаешь, других, счи­тай, нету.

* * *

В окуляре оптического прицела немецкого снайпера Рихарда Кремера — белесого, не по-здешнему загорело­го, как это бывает только от постоянного пребывания на жарком солнце, — было видно, как шевельнулись еловые ветки возле позиций русских, и он сразу напрягся, отста­вив в сторону свой термос, из которого только что пил кофе.

Пока он лишь присматривался. Прежнего русского снайпера он застрелил несколько дней назад, и с тех пор на него никто не охотился.

* * *

...Сержант Степан Каморин и старшина Иван Безу-хов ползком, не поднимая головы и прячась за кустами и складками местности, пробирались к снайперскому сек­рету — небольшому окопу, спрятанному под густой, раз­лапистой елью. И буквально свалились на головы тех, кто там сидел. Их было двое: разведчик Прохор Полунин и еще один солдат, помоложе, плосколицый и узкоглазый, немного растерянный, и со снайперской винтовкой в руках.

— Рядовой Василий Ильгидин! — громко доложил он старшине и вскочил, пытаясь встать во весь рост, но Сте­пан Каморин тут же сбил его с ног и навалился, пригнув к земле.

— Только тихо, — сказал он. — Опять забыл, где на­ходишься? Ты в секрете, понял? На самой что ни на есть передовой. А здесь честь не отдают и не рапортуют. Здесь, чтоб ты знал, как в бане — все одного звания. Я правиль­но говорю, товарищ старшина?

— Все верно, Степа, — кивнул Безухов. — Так это и есть твой меткий стрелок из тайги? — И обратился к Ильгидину: — Это ты белке в глаз попадал?

— Тот самый, не беспокойся, — хмуро сказал за него Степан Каморин. — А вот человеку в грудь или в голову попасть никак не может... Ему легче десять белок зава­лить, чем одного человека.

— Это как? — не понял Безухов.

— Сам не понимаю. — Степан пожал плечами. — Уж такую позицию ему подобрали, сам бы давно немца шлеп­нул, если б мог... Вот бьюсь с ним, бьюсь который день... В бинокль немца высмотрю, вот же он, говорю, неужели не видишь? Вижу, говорит. Ну так стреляй! А он пока по­чешется, пока прицелится... Уже три раза упустил.

— Четыре, — поправил его Прохор. — Полчаса на­зад — четвертый.

— Не успеваю, однако, — виновато вздохнул Ильгидин, отводя взгляд. — Оптический прицел мешает, никог­да не пробовал.

— А белки твои или там соболи — они тоже ждали, покаты прицелишься и патрон в патронник дошлешь? — не выдержал Степан.

Тот виновато вздохнул.

Старшина молча взял у Степана бинокль, всмотрелся:

— Где его искать?

— Две березки на десять часов. Развилку видишь? — подсказал Степан. — И там бугор слева, вроде муравей­ник... Вот позицию выбрал, и не подумаешь... Ведь, ка­залось бы, зажрут муравьи!

— Чем-то намазался, не иначе, — предположил Про­хор. — До войны еще слышал, есть, мол, у немцев такая жидкость от блох, клопов, тараканов, муравьев и прочих комаров. Намажешься, говорят, и вся эта живность от одного запаха разбегается. А русский человек разве когда додумается?

— Ну. Он лучше будет этих блох ловить и клопов да­вить, чем мозгой пошевелит, — согласился Степан.

— Нет, если ему прикажут, он, может, и получше что придумает, — не согласился Прохор. — А раз приказа нет, какой с нас спрос?

Безухов молча вглядывался в окуляры бинокля. Из-за низкой тучи выглянуло солнце, и сразу что-то блесну­ло ему в глаза.

— Кажется, вижу его... Вроде оптика блеснула.

— Ну! — возбужденно воскликнул Степан и подтолк­нул Ильгидина. — Вася, на тебя вся Россия смотрит! Не тяни давай, мать твою так, герой труда на мою шею, да стань ты наконец боевым героем!

— Целься над оптикой, прямо в лоб влепишь! — по­советовал Прохор.

Ильгидин, до этого слушавший разговор с приоткры­тым ртом, поспешно приложился к прицелу.

— Да вот же он, — возбужденно шептал Степан. — Вижу... За листвой... Белобрысый такой. Жует что-то. Перерыв устроил, что ли, пьет свой утренний кофий из термоса... Видишь, нет?

— Вижу, — едва прошептал Ильгидин. И выстрелил.

Они замерли, приникли к земле. Потом Иван Безу­хое молча снял свою пилотку, приподнял над окопом, и тут же ответный выстрел сбил ее на землю. Степан Каморин поднял ее, присвистнул. Пуля прошила звездочку, сбив с нее всю эмаль.

— Это тебе, Вася, не победные рапорты вождю пи­сать! — Степан сплюнул.

— Я вам, товарищ старшина, другую, новую доста­ну! — извиняющимся тоном сказал Ильгидин.

Безухов только отмахнулся, молча глядя на незадач­ливого стрелка.

— Так в чем дело, красноармеец Ильгидин?

Тот покаянно вздохнул. Потом неожиданно всхлип­нул, вытирая слезы.

— Не хотел я воевать, — сказал он негромко. — Со­всем, однако, отказывался на войну идти. Нельзя мне людей убивать, нехорошо это. Не могу в лик божий стре­лять.