На неведомых тропинках. Сквозь чащу

Удар был настолько силен, что гробокопатель не смог сразу подняться. Маховик пнул Веника в бок, отбрасывая к стенке башни. Падальщик упал на ломкие кости и замер. Впервые я поблагодарила судьбу за новые способности, потому что, глядя на неподвижного мужчину, точно знала, что он мертв. Он мертв с тех пор, как продал душу, и тем не менее его сердце еще билось. Слава святым или им вопреки, Веник дышал.

Горящие голубе глаза остановились на мне, словно два пятна света в темноте. Я отшатнулась, даже не знаю почему. Ведь свет не причинит тебе вреда... если только ты не тьма. Я отпрянула, ударилась затылком о нависающую башню, задела ногой разбитую чашку. В любом другом месте я бы этого даже не заметила, но в Дивном все было неправильно. Чашка откатилась от черепа, и я увидела, что она вовсе не расколота. Вторая ее половина все еще существовала, только сделана она была не из керамики, а из того же голубоватого свечения, как и росчерки в воздухе, как и глаза маховика.

Нерасколотая чашка качнулась, и мир взорвался звуками. Они ударили меня наотмашь, проникли в голову, раскаленными иглами протыкая черепную коробку, зудящими червями пробрались в уши... И я, наконец, смогла разобрать хруст костей. Не шорох осколков, а шепот, переходящий в вой. Они кричали! Все разом, вспыхнув воздухе светящимися росчерками. Им было до сих пор больно, прошли века, с тех пор, как они погибли прошитые стежками, как разбилась эта чашка...

Вдали от Дивного переходы тоже говорили с людьми, пугали их, толкая прочь с тропы. Но тот шепот лишь слабое подобие, того, что я слышала здесь. В городе Великих они оглушительно выли в агонии, которая длилась вечно. И ты сделаешь что угодно, чтобы прекратить это. Уйдешь, убежишь, убьешь, умрешь...

Может быть, поэтому нечисти так хорошо в переходе? Мы не слышим крики ушами, не понимаем их, но впадаем в эйфорию от чужой боли, от смерти, которая длится и длится, которая не кончается никогда. Это неоправданное веселье и чистое удовольствие.

Я смотрела на Дивный и видела. Я не хотела, но не могла закрыть глаза

...Светящаяся нить влетела в грудь и вышла из спины. Выплеснулась кровь. Петля свернулась в животе и на землю упали вывернутые сизые кишки, снятая едва задевшей спину струной кожа повисла лоскутами...

Картины накладывались одна на другую, в сером мире запустения и разрухи, алым цветом расцветала смерть.

... Глазница без глаз, срезанная наискосок ладонь, что беззвучно падает на дорогу...

Сколько их было, погибших не в бою, а прошитых струнами мира в тот момент, когда озеро взорвалось осколками, выбрасывая нити стежек? Тех, кто служил Великим или демонам? Не знаю. Но все они остались здесь, словно обрезки ткани, случайно попавшие под иглу и пришитые к ткани мира почти навечно, пока стежка не будет распорота.

Слишком много всего, чтобы понять и осмыслить. Иногда даже боли становиться слишком много.

Я поняла, что кричу, что прижимаю руки к ушам, словно это может, что-то изменить, ору в окружении видений и светящихся росчерков. Чашка Ушедших замерла в шаге от черепа, голоса стали утихать, замолкал то один, то второй. Дыхание кончилось, и крик захлебнулся, воздух отказывался проходить сквозь горло. Только оказалось, что кричала я не одна. Воздев руки к серому небу, маховик выл вместе со мной. И не только он, отовсюду, с разных концов города раздавался плаксивый тоскливый вой нелюдей, словно они были волчьей статей. Крик снаружи и крик изнутри, снова двойственность, в которой так легко заблудиться.

Растревоженные струны замирали, затихали голоса мертвых, и крик маховиков. Я опустила руки, нелюдь уронил свои похожие на лопаты ладони. Слезы текли по лицу. Тишину, в которой оглушительно бились сердца, одно быстрее, другое медленнее, разорвало рычание. Миг бесконечной боли закончился. И маховик прыгнул. Прямо с места едва согнув толстые короткие ноги, с одной из которых продолжала течь кровь.

Наверное, надо было уцепиться за каменную кладку, взобраться на рухнувшую башню, спрятаться или убежать, но... одна мысль о том, сколько таких вещей принадлежавших Ушедшим, может валяться под ногами, вогнала меня в ступор. А это непозволительная роскошь.

Он приземлился прямо передо мной, растирая старые камни и кости в пыль. Глаза продолжали гореть, и от них тоже хотелось спрятаться, а еще лучше отмотать время назад и никогда не видеть Дивного. Маховик поднял руку, так похожую на толстое полено.

Бывали моменты, когда я хотела смерти, бывали даже, когда ждала... но не сегодня.

– Стой, - закричала я, вскидывая руки, и широкая грубая ладонь с короткими пальцами остановилась у самого лица. Что похоже удивило не сколько меня, сколько самого нелюдя. Кожа на выпуклом лбу собралась складками, и он дотронулся до волос завершая движение не ударом, а легким касанием. Маховик вдруг удивленно заурчал, когда локоны обвились вокруг толстых пальцев. Думаю, он одним движением мог оторвать мне голову.

Веника я почувствовала слишком поздно, как всегда, стоило падальщику пропасть из поля зрения, пропасть из мыслей, как он и исчезал с внутреннего радара, становясь невидимкой. Он ударил маховика в спину. Словно толкнул камень, стоящий на краю обрыва. Валун покачнулся, целую секунду балансировал и, не удержавшись, повалился вперед.

Я успела отступить на шаг, волосы упали на плечо, когда он повалил меня на землю, впечатывая спиной в острые царапающие кожу кости. Руки уперлись в горячую шкуру. Сила еще не покинула меня, или покинула но не вся, в самый первый момент, я не позволила этому "камню" раздавить себя, смогла удержать, но не оттолкнуть. Громадные ладони уперлись в землю, принимая вес собиравшегося подняться маховика, а падальщик уже напал снова, запуская когти в ранее нанесенную рану. Горящие глаза подернулись болью, я выгнулась, стараясь отползти.

Веник, стремительно возвращавший себе звериную сущность, продолжал рвать плоть. Это казалось даже нестрашным, почти привычным. Разве камню, что навис надомной может быть больно? Даже когда кто-то стесывает с него слой за слоем.

Маховик перенес вес с одной руки на другую, становясь надо мной на четвереньки, глаза - огни мигнули, поросшая мехом грудь замерла, лицо с вывернутыми ноздрями и темной дырой рта исказилось.

Веник урча слизывал с рук кровь.

Нелюдь тряхнул головой. Он был слишком близко, но я все равно чувствовала его еле-еле. Может, маховик выпадал из зоны "уверенного" приема, а может, это место не давало мне заглянуть внутрь своего коренного жителя, да много чего могло быть. Но его эмоции были слишком простыми, и я смогла уловить ту часть, что была на поверхности. Раздражение, которое словно зуд расползалось по телу, и заставляло его вздрагивать. Оно требовало действий, требовало махать руками. Он не хотел видеть чужаков, они ползали словно кусачие блохи, они задевали струны, дергали нити, заставляя его кричать. А он не хотел... устал... Нелюдь давно привык к боли, сжился с ней. Она была для него так же естественна, как дышать. Но он устал, и эта усталость росла, ложилась на плечи тяжелой меховой шкурой. Скоро он опуститься и не сможет встать. Даже не захочет. Обидно.

В его глазах светилось чистое огорчение, почти детское. Так же я смотрела на Маринку, когда она жадничала и не давала велосипед покататься. Щелчок по носу, так он воспринимал свое падение. И меня, бесполезно ерзающую в пыли. Чувства, пришедшие из другого мира, им не место здесь, не место на морде страшного нелюдя.

Спину царапали кости, я пыталась отползти от маховика, от его звериного терпкого запаха, от ощущений, от грязи.

Веник запустил руку в спутавшиеся колтунами волосы твари и дернул, заставляя запрокинуть голову. И я поняла, что сейчас нелюдь отмахнется от гробокопателя. Ударит, грохнется на меня, и наверняка раздавит. Я даже успела представить, насколько это будет больно. Любой бы отмахнулся, хотя бы постарался.

Рычание падальщика сменило тональность, а маховик все еще стоял на четвереньках, желтоватые когти, метнулись к горлу.

Почему он не защищается? Почему даже не пытается? Почему обида на меня только усиливается?

Один поворот и при такой массе он будет спасен. Одно движение и мои ребра хрустнут, если он отмахнется и повалится вперед... Или в этом все дело? В осторожном прикосновении к волосам? В том, как нам было больно, когда я задела вещь Ушедших?

– Веник!
– протестующе закричала я.