На охотничьей тропе

Лица у охотников расплылись в широкие улыбки, кто-то у двери громко захохотал. Жаворонков недоуменно посмотрел на Тимофея, а тот, как ни в чём не бывало, продолжал:

— Я это к чему говорю? А к тому, что мне в глаза тогда зайцу было стыдно смотреть за то, что думал запрет нарушить. А как ты, Илья, и ты, Салим, можете нам смотреть в глаза, когда такое совершили? Я этого лося сотни раз видел, ходил любоваться на его красоту. А вы его ножом, тихонько, из-за стога, как самые последние грабители…

Тимофей метнул в сторону Андронникова ненавидящий взгляд, махнул рукой, словно хотел этим сказать: «Пропащий ты человек!» — и прошёл на своё место.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Жаворонков.

Тимофей поднялся, подумал немного и отрезал:

— Гнать их поганой метлой отсюда надо. А то и под суд.

К столу вышел Благинин. Чеканя каждое слово, он безжалостно бросал обвинение в лицо браконьерам.

— Водятся в нашей степи грызуны, уничтожают колхозный хлеб. Хлеб — наше богатство, и, чтобы его сберечь, охотники каждое лето выходят уничтожать хомяков. А не похожи ли Андронников и Салим на этих грызунов? Я вам скажу: похожи. Они так же уничтожают наше богатство… и мы не можем их простить.

— А может это впервые, по несознательности. Нельзя ж так! — выкрикнул с места Ефим Мищенко.

— По несознательности, говоришь, Ефим. Салим может и по несознательности, раньше этого за ним не замечалось, а вот Андронников… Этот нет, этот знал, что делал. И не первый раз у него такое случается. Весной утиные яйца собирал? Собирал! Линялых гусей сетью ловил? Ловил! В кустах козью шкуру нашли? Нашли! Это тоже его рук работа. А как на промысле ведёт себя Андронников?! Охотник он опытный, это мы знаем, а что делает? Задание выполнит, чтобы к нему не придирались, а выше итти, так нет. Всё оставшееся время дичь бьёт, рыбу ловит и — на базар. Андронников — это частник, пробравшийся в государственное предприятие. Прикрылся охотничьим билетом и делает свои тёмные делишки…

— А говорят, Андронников на тебя ружьё поднимал? — спросил Тимофей.

Благинин вытер платочком вспотевший лоб и закончил:

— Поднимал. Сначала хотел меня за кусок мяса купить, а не вышло — убить намеревался. И это ещё раз характеризует его звериные повадки. И я так думаю: пусть с ними народный суд разберётся.

— Разрешите? — громко произнёс Ефим Мищенко и, не подходя к столу, медленно, с растяжкой, выразил своё мнение.

— Нельзя так строго, Благинин. Дело Ильи и Салима является для всех нас уроком, и может все мы кое в чём виноваты, но люди они наши и охотники неплохие. Можно, конечно, и под суд отдать. Но они и так уже прочувствовали свою ошибку. Вы вон посмотрите, как Андронников мучается. А Салим…

Зайнутдинов не выдержал, вскочил со стула и, перебивая Мищенко, быстро-быстро заговорил:

— Зачем, Ефим, ты нас мало-мало по головке гладишь. Виноват Салимка, шибко виноват… И не надо ему поблажка давать. По малахаю ему стукнуть и на два версты близко не пускать. Так ему и надо! — с ожесточением заключил он и низко склонил голову, помолчал и затем, подняв взгляд на Благинина, добавил: — Ещё Салимка хочет сказать… Ругай Салимку, Иван Петрович, шибко ругай… Знал он, всё знал, а молчал. Илюшка — шайтан, на Кругленьком пакостил, а Салимка, дурная его голова, за подарок молчал. Запутался Салимка, совсем запутался… Не жалейте Салимку…

Все повернули головы в сторону Андронникова. В комнате установилась напряжённая тишина. Казалось, натяни сейчас струну между двумя стенами, ударь по ней, её звук будет ошеломительнее бомбового взрыва.

— Так? — наконец, спросил Прокопьев у Андронникова.

— Допустим, — небрежно ответил тот, сверля злым взглядом Зайнутдинова.

После затянувшейся паузы заговорил Жаворонков.

— Ещё мальчишкой убил я весной утку. Прибежал домой, перед отцом похвастал, думал, хвалить будет. Он и верно ласково так спрашивает: «Это какого пола дичь?» Утка, говорю. А он как закричит: «Разбираешься, сук-кин сын!» — и хвать меня за ухо, у меня от боли в глазах потемнело. — «Разбираешься, так как же ты посмел в утку стрелять, может она только с гнезда снялась? Да ты самое что ни на есть святое слово нарушил, ленинское слово!» Он достал из сундука, где у него все документы хранились, старую, пожелтевшую газету, ткнул в неё пальцем: «Вот, смотри!» На первой полосе был напечатан декрет об охоте, подписанный Лениным. Я смотрю на газету, стараясь понять значение магического для отца и незнакомого для меня слова «декрет», а старик, всё больше и больше распаляясь, ругался: «Да знаешь ли ты, щенок, какое это время было? 1919 год. Война кругом, американцы, англичане, япошки и другие на нас из-за границы лезли, внутри беляки покоя не давали. Ленин недоедал, недосыпал, соображая, как советскую власть защитить, а нашёл время и об охоте подумать. Эта бумага для нас, охотников, нерушима, как отцовское завещание, а ты…»

Понял я своим мальчишеским умом, что неладное наделал, от боли, когда отец за ухо хватил, не заплакал, а тут — в слёзы. Никогда я потом этого урока не забывал. — Жаворонков передохнул и продолжал: —Не мешало бы и всем нам об этом декрете почаще вспоминать. Верно, с каждым годом охотники всё сознательнее подходят к своему делу, и тем обиднее сейчас разбирать поведение двух членов нашего коллектива. Ты, Мищенко, говоришь, что и мы кое в чём виноваты? Согласен. А виноваты в том, что недосмотрели, как к нам в коллектив пролез хищник и систематически истреблял народное добро. Ты говоришь, что к ним надо снисхождение иметь, потому что они хорошие охотники. Да, Салим заслуживает этого, он по ошибке попал в лапы Андронникова. И опять мы виноваты, что дали запутаться человеку в хитро расставленных сетях. У Салима семья большая, дочери требуется лечение, надо было ему помочь, а мы не поинтересовались этим… А советский ли человек Андронников? Я бы сказал, нет. Посмотрим его прошлое: отец его был первейшим кулаком, скупал у охотников за бесценок пушнину. Эта червоточина осталась и у сына. Правильно подметил Благинин, что это частник, прикрывшийся охотничьим билетом. И мы должны прямо заявить: таким, как Андронников, нет места в нашем коллективе. Мы осуждаем поведение Зайнутдинова и надеемся, что он исправит свою ошибку честным трудом. А в отношении помощи я говорил с Кубриковым. Он обещал похлопотать о путёвке в санаторий для больной дочери Салима и оказать материальную помощь…

Парторг помолчал и добавил:

— Из всего этого надо сделать такой вывод: беречь пушные богатства, множить их! Вспомните, для кого раньше ловили-то? Для богачей, купчих в чернобурки одевали. Потому и не жалели зверя. А теперь кто меха носит? Рабочий, колхозник, служащие — наши советские люди. И нам их всех одеть надо, красоту, тепло создать, да и о потомках подумать, чтоб они ещё лучше, ещё красивее одевались.

— Верно, Афанасий Васильевич!

— По правильности сказано!

После выступления Жаворонкова промысловики говорили более охотно, большинство присоединялось к его мнению. Кое-кто ещё пытался оправдать Андронникова, но такие выступления были бессвязны и сбивчивы. Собрание закончилось, когда в окна, расписанные морозом причудливыми узорами, стал пробиваться утренний матовый свет. Охотники вынесли Салиму порицание, а дело об Андронникове решили передать в народный суд.

После собрания к Благинину подошёл Борис Клушин и, потупя взор, проговорил:

— Ты меня прости, Иван. Наталья попутала…

Мищенко стоял рядом, краснея от смущения.

На другой день Прокопьев сказал Благинину:

— Ну, Иван Петрович, по весне начнём дело по-новому. Смотри, с тебя пример брать будут, у тебя учиться.

— Учиться? Да я сам не больше других в этом понимаю. Всех нас учить надо. Мы ведь привыкли только вылавливать зверей. Расставлять-то капканы куда проще…

— Вот и я об этом же, — заметил Прокопьев. — Стало быть, надо организовать учёбу. Ты вот что: сходи-ка к Валентине Михайловне. Я просил её подобрать литературу о мичуринском учении, по звероводству. И кстати побеседуй с ней, она не так давно институт окончила, может много интересного рассказать.

У Благинина неприятно засосало под ложечкой.

— Валентина Михайловна очень хорошая девушка, — продолжал заведующий участком, и Ивану показалось, что его голос звучит насмешливо. Он посмотрел на Прокопьева, у того в глазах бегали хитроватые весёлые искорки.

— Может она и хорошая, да мне это ни к чему.

— Это я между прочим. Человек ты молодой да неженатый. В таких годах девушками в первую очередь интересуются. Так ты сходи!

«Смеётся! И правильно делает, а то возомнил, что Валентина в тебе души не чает», — думал Благинин.

— Сам прочтёшь эти книги и другим дай прочитать, — наказывал Прокопьев. — Они объяснят всё, что ещё многим неясно. Особенно о Мичурине.

— Нет уж, Сергей Селивёрстович, увольте вы меня от этой нагрузки. Пошлите лучше кого-нибудь другого. Хотя бы Ермолаича.