На охотничьей тропе

— Не доводи до греха, Иван. Мы одни в степи… Мало ли какие случайности на охоте бывают. Говорят, один раз в году ружьё само стреляет.

— Бывают. Но ты не стращай, не боюсь! — Иван в упор посмотрел на Андронникова, который содрогнулся от этого пронизывающего взгляда. — Ты хочешь, чтоб я молчал?.. От таких, как ты, зверь, птица гибнет, а я молчи. Ты думаешь: тебе всё можно, в степи закона нет. Врёшь, есть! У тебя закон всегда с собой должен быть в голове, и в ней же, на одной полочке, охотничья совесть…

— Что… что ты от меня хочешь! — выкрикнул Илья и, обдав Благинина водочным перегаром, ухватил его за воротник меховой куртки. — С огнём играешь, Иван. Ты меня знаешь, я на всё… на всё могу решиться. Я…

— Знаю, как же! Чем похвастал. Ты однажды жену родную чуть до смерти не забил только за то, что она на базаре продешевила рыбёшку продать. Уж ты такой! — стараясь держаться спокойным, проговорил Благинин и с силой оторвал от себя Илью.

Не ожидая такого от Ивана, Андронников отскочил в сторону, минуту молча смотрел на охотника и вдруг в исступлении кинулся, словно разъярённый зверь, на него, свалил на снег, стараясь схватить дрожащими руками за горло. Иван вывернулся из-под Андронникова и подмял его под себя, однако тот напряг свои силы и снова оказался сверху.

Салимка смотрел, как сцепились в мёртвой схватке два охотника, и растерянно топтался на месте, не зная, что предпринять. И вдруг он затрясся от ужаса, в голове мелькнула мысль: «Всё! Погиб Иван!» Илья, оказавшийся опять под Благининым, дотянулся до охотничьего ножа, валявшегося у распластавшейся туши лося, взмахнул им в воздухе — лезвие ослепительно блеснуло на солнце. Зайнутдинов в испуге закрыл лицо руками, шатаясь подошёл к стогу и обессиленно к нему привалился. «Что ж это я… почему не помешал? Эх, Салимка!» — тоскливо думал он, боясь открыть глаза и увидеть окровавленное тело Ивана, неподвижно лежащее тут же, рядом с загубленным лосем.

Какая жуткая тишина! Будто в доме, где лежит покойник. Не скрипит снег, не гудит ветер, путаясь в берёзовом колке на склоне гривы. И вот он наедине с человеком, который в припадке бешенства поднял руку на Благинина. Страшно!

— А ты… ты чего смотришь, сволочь! Вместе ведь… — донёсся до Салима хриплый голос Андронникова.

Зайнутдинов вздрогнул и открыл глаза. Недалеко от него стоял Благинин и вертел в руках нож Ильи.

— Жив! — крикнул обрадованно Салим и хотел было кинуться к Благинину, но в это время Андронников схватил ружьё, стоящее у стога, взвёл курки и рывком выбросил его к плечу, направляя стволы в грудь Ивана.

— Врёшь, гад, всё равно не уйдёшь от меня!

Благинин побледнел. «Убьёт!» — мелькнула в голове мысль, но в этот миг Салимка, до сих пор ко всему безучастный, кинулся к Андронникову и повис на ружье, бормоча:

— Нельзя, мой дружка, нельзя…

На гребне гривы показался Филька Гахов, плавно скользя на лыжах по проделанной Благининым лыжне.

Андронников опустил ружьё.

— Твоё счастье, — невнятно проговорил Илья, потупя взгляд.

Благинин и Андронников разошлись в разные стороны, в душе ненавидя друг друга. Салимка, бросив вдогонку Илье короткое: «Шайтан!» — пошёл один по направлению охотничьей избушки, без лыж, утопая по колена в глубоком снегу.

Глава пятнадцатая

Прежде чем принять какое-либо решение, Жаворонков и Прокопьев поговорили с Салимом и Андронниковым, потом съездили в сёла Тумуштук и Краснояровку, где жили семьи охотников, чтобы познакомиться с их бытовыми условиями.

Семьи Салима и Андронникова жили по-разному, об этом говорил даже беглый взгляд на домашнюю обстановку. Многочисленное семейство Зайнутдиновых занимало небольшой саманный пятистенник, чистый и скромный, обставленный лишь необходимой утварью.

Дом же Андронникова был самым большим и красивым в деревне, с резными карнизами и выходящей на широкий двор террасой. Внутренняя обстановка дома была богатой: в простенках стояли дубовые стулья с мягким сиденьем, пол в горнице застлан большим ковром, искусно сделанным из волчьих шкур, над кроватью с никелированными спинками и пышно взбитыми подушками — красивый персидский коврик, на котором повешены три ружья заграничной марки, несколько охотничьих ножей в расписных, отделанных серебром, ножнах. За стеклом массивного буфета дорогая посуда.

Узнав, что приехал парторг с заведующим участком, жена Андронникова Настасья засуетилась у блестящего самовара.

— Вы не беспокойтесь, Настасья Агафоновна, мы сыты, — сказал Афанасий Васильевич, усаживаясь в предложенное кресло. — Мы ведь заехали поинтересоваться, как живёте, не нуждаетесь ли в чём.

Настасья вытерла ярким фартуком вспотевшее лицо с увесистым подбородком и удивлённо спросила:

— Чёй-то понадобилось вдруг? Раньше что-то этого не замечалось.

— Ошибка была, что раньше не поинтересовались. А ведь это наша, так сказать, обязанность знать, как живут охотники, — заметил Жаворонков, окидывая внимательным взглядом комнату.

Настасья шмыгнула носом.

— Как же, понимаю, понимаю. По партийной, бишь, надобности.

— По партийной обязанности вы, наверно, хотели сказать…

— Вот, вот… А житьё наше не блещет. Стыд сказать, грех утаить: едва концы с концами сводим.

Жаворонков с Прокопьевым многозначительно переглянулись.

— Раньше хоть картошки целый огород насадишь, продолжала словоохотливая Настасья, — продашь на базаре, глядишь, и вывернешься, а прошлый год обрезали усадьбу, говорят: не колхозники — не положено общественной землёй пользоваться. А много ли земли-то было? Каких-нибудь сорок соток.

— Да-а… — неопределённо протянул Прокопьев.

— Вот не поверите: намедни выбились из копейки, хоть плачь, да ладно Илюша рыбёшки добыл, так вышли из положения.

— Ну ничего, Настасья Агафоновна, ничего, — сказал Жаворонков, поднимаясь из кресла, — выправитесь…

— Вы уж и пошли, — засуетилась Настасья, — а чайку? Медком угощу…

— Спасибо. Время позднее, а нам ещё кое-куда заехать надо, — поспешно проговорил Жаворонков. — Прощайте, Настасья Агафоновна.

— Прощевайте! Ах ты грех, чайком-то и не попотчевались…

По дороге Жаворонков с Сергеем Селивёрстовичем завернули в правление колхоза. Председателя не было, а в комнате счетовода собрались старики. Степенно усевшись на стулья и немилосердно дымя крепким табаком, они беседовали о колхозных делах. Среди них был и сторож колхозной фермы дед Филипп.

Поздоровавшись со старожилами, Афанасий Васильевич и Прокопьев уселись на широконогую скамейку и, набивая самокрутки табаком из кисета деда Филиппа, прислушались к разговору.

— А ведь выведут и на нашей ферме новых коровушек, — высказывал свои мысли седобородый старик, похожий на раскольников, которых некогда рисовали на лубочных картинках. — Вы так посудите: наша сибирская бурёнушка не видная, мелкорослая, молока от неё мало, а истопишь — на палец жира в кринке плавает. И опять остфризы, скажем. Крупные, красивые и молока много, а жидкое. Вот соединить сибирячек и остфризов — и новая порода коровушек. Ещё не вывели такую, а определение дали: Барабинская жирномолочная, потому верят, что будет она.