На осколках цивилизации

Чес между тем начал быстро шептать:

— Хоть что!.. Неважно! Просто я хочу побыть на время эгоистом… можно? Я устал. Ото всего. Мне хочется быть открытым, как развёрнутая книга, и понимание того, что ты всё обо мне знаешь. Скрывать уже невозможно! Я целых… — остановился, приоткрыл чуть покрасневшие глаза — видимо, начал считать, — целых лет восемь или больше, считая те три года, в которые мы не были вместе, терпел это и скрывал! А теперь точно не могу… оно изнутри меня просто сожрало всего, понимаешь? — повысил голос, который и так был на грани срыва. Джон смотрел в эти глаза, и… нет, на его многолетнем опыте встречались разной степени отчаянности взгляды, если ещё учесть специфику его работы, но эти… Даже когда в очередной раз жертва подыхала на его руках, она не смотрела таким безнадёжным и безумным взглядом, как этот парнишка; казалось, он умирал, падал куда-то в бездну Ада, а не говорил какие-то истины.

Его жутко трясло; холодно не было, но Джон теперь и сам стал ощущать эту леденящую атмосферу в комнате. Чес обнял себя руками и пристальным, побеждённым взглядом смотрел на него.

— Делай что хочешь, Джон, — наконец тихо, совсем неслышно проговорил он. — Раньше я мог чему-то сопротивляться из-за гордости, но теперь… уж лучше не иметь гордости, чем иметь на душе такой груз и такие тайны, неизведанные мной закоулки. Пускай ты это увидишь и сам разберёшься, — он покачал головой и с мелкой толикой нежности на него посмотрел. Потом с трудом приподнялся, опёршись о кровать, и присел. Жестом пригласил Джона встать с пола; Джон не двигался. Джон всё понял.

Да и… можно ли было не понять? Чес был с лёгкостью читаем им ещё с давних времён, правда, ввиду трёх лет разлуки он стал хуже видеть его, но теперь (то ли за какие-то дни, то ли за вообще жалкие минуты сегодняшнего разговора) он увидел его всего вновь, как далёкие просторы в ясную погоду, увидел эти чувства и эмоции, столь сложные, но теперь расписанные в нём, как в пособии для чайников; сказал ли это его взгляд, покорный, подчинившийся, открытый, или общее положение, или наконец дошедшие до этого банального и простого собственные мысли — неизвестно, да и… нужно ли? Это просто пришло — неожиданно, быстро, резко, как обычно приходят на ум какие-то старые ответы, которые наш ум уже давно решил, но не представил в нормальном виде.

Только вот теперь Джону стало смешно — от глупости, по большей части, своей и Чеса: неужели и взаправду потребовалось столько листов мучительных лет, столько стопок страшных испытаний, книг ненависти и преодолении себя, столько исписанных томов о том, как они пытались отречься друг от друга, уйти, убежать, так много их собственных цитат под общей темой «издевательство» и неужели, наконец, потребовалось произойти какому-то ужасу вокруг, чтобы они поняли это самое простое и лёгкое, как пушинка? Неужели это правда? Неужели они так глупы? Джон не верил, качал головой и чувствовал небольшое помутнение разума: становилось плохо только от мысли, сколько лет они потеряли за бессмысленными отречениями, поисками нужных людей, за какими-то псевдо-занятиями и увлечениями, отвратительной на вкус любовью и отношениями. Чтобы всё это решить здесь и сейчас, за пару минут? Всё вот это? Десять лет? Зачем?..

Джон аккуратно поднялся и присел рядом с ним; кровать гулко скрипнула, вернув его в реальность. Он обернулся на Чеса: тот выглядел хоть и жутко убитым, но, как прежде, спокойным и даже силился выдавить улыбку. Джон дивился этому: ему не то что улыбаться, в порядок бы себя привести!

Вывод звучал слишком просто и сложно; Константин не решился произносить его вслух — по сути, это было как раз тем, чего он боялся всю жизнь… А кроме этого, оттуда выходила ещё куча последствий, так что… Он встряхнул головой; рано или поздно то, что сегодня не было высказано, всё равно озвучится, всё равно они осознают это ярче сегодняшнего, всё равно никуда теперь не деться. Чес, наверное, это понимал; а Джон понимал лишь смотря в глаза Чеса.

— Ладно, Креймер… мы сделали из мухи слона… Пойдём отсюда. Наверху есть комнаты поприличнее, — закончилось всё так неинтересно. Джон и сам ожидал услыхать от себя кой-чего получше. Он поспешно встал, отряхнул колени от пыли и обернулся к бывшему напарнику. Парнишка, было видно по встревоженным глазам, ещё ничего для себя не завершил; он ожидал какой-то финальной фразы, а не примитивного перевода темы. Он ожидал того самого, что, слава тебе Господи, наконец синтезировалось в мозгу Джона, но упорно отказалось становиться словами. Константин, конечно, не был лишён некой чувствительности, но всё-таки с годами она у него притупилась, однако даже так он понял этот вопрос без лишних слов.

Но что он мог сказать? Эту позорщину, банальщину? Это такое, которое, будь они героями какого-нибудь фильма, видели бы уже давно все зрители? Это страшное, невыносимое для него почти мучение? Сказать всё это? Серьёзно? Джон выдохнул: предложение-то просто, да и мысль незамысловата, но для него… Впрочем, есть ли смысл говорить — душа просто оказалась слишком ржавой для этого!

— Ну и что с того, что мы всё преувеличили? Для кого-то эта муха — почти что главное в жизни, — Чес резко вскочил с кровати и схватил его за рукав пальто. — Я хочу, чтобы все эти непонятные наши исповеди друг перед другом наконец вылились в какой-то единый, более-менее понятный вывод. Я уже устал… — голос вновь непредвиденно сорвался, взгляд потупился, — устал, сам видишь, знаешь… Но если не хочешь говорить вновь, скажу я, — в решительности поднял глаза; холодок пробежался по Джону от этого — неужели прямо так и скажет всё?

— Ты как хочешь, но я признаю тебя… другом, самым близким человеком, который у меня когда-либо был. Часто в прошлом я хотел скрывать это, иногда из-за гордости (ведь слышать твои издёвки было порой невозможно), иногда из-за невозможности признать это, а иногда у меня не было просто доказательств — только твой сарказм как антипричина. Я также хотел убежать, забыть, уйти и никогда не вспоминать… но оно бумерангом вернулось мне, как бы напомнив, что от судьбы не убежать, — Чес выдохнул, улыбнулся. — Теперь ты всё видишь и знаешь. Я, конечно, представляю, что для того Джона Константина это всё как ненужная и слишком тяжёлая ноша — быть кому-то близким, но… ведь мы оба знаем, какой ты сейчас. И, надеюсь, сегодняшний ты куда более милосердный… и понимающий. Даже если не так, я не откажусь. И пускай жизнь полетит к чертям! Надоело!..

Глаза парнишки подёрнулись безумным блеском, дикая улыбка наползла на губы; свою руку с его пальто он так и не убрал, а наоборот, прижался сильнее и ещё ближе. Джон для чего-то схватил его ниже локтя и не мог произнести и слова; роковое и неимоверно опасное уже прозвучало для него. Опасения подтвердились. Мир рухнул? Как бы не так. Но что-то всё равно «доупало» на место того горящего пламени.

Чес был близко; дыхание было мелким, едва слышным и различимым, но доходило до него явно; встревоженное лицо — не более чем в десяти сантиметрах. И почему в такие моменты на ум приходят точные цифры, противоположности обезумевшему состоянию?

— Господи, наверное, это известно как дважды два, но всё-таки скажу: естественно, я не требую взаимности. Я, как последний из эгоистов, позаботился здесь только о себе, — горько улыбнулся; Джон покачал головой, понимая, как заблуждается парнишка — кто здесь главный эгоцентрист, уже понятно давно.

— Поэтому… я хотел завершить это хотя бы так, — Джон только сейчас ощутил, как тряслась рука, которую он держал; нет, он сам ненавидел жалость, но в тот момент именно она и какое-то ещё другое, более нежное для него чувство возникли в его душе. Да и, глядя на эти доверившиеся глаза, невозможно было испытать другого. Джон не смог не переступить через себя… не смог. Осталось лишь только мысленно сказать «Я проиграл!» и поднять белый флаг. Он выдавил из себя совсем не добрую ухмылку (на более не был способен в тот момент) и, потянув Чеса на себя, прижал его к себе одной свободной рукой; он прошлый как бы окончательно умер в тот момент — это был якобы парад в честь столь горькой победы. Ему хотелось качать головой, усмехаться, говорить, что это не так, что это, как всегда, временно; но мигом переставший дрожать парнишка впереди говорил о другом — о том, что нечто твёрдое и отвратительное всё-таки переломилось в нём тогда.

Стало тепло и спокойно; если раньше душа тревожно металась из стороны в сторону, будучи подогреваемая разными сомнениями, то теперь, когда уже всё встало на свои неприятные, но всё же постоянные места, стало вмиг всё так ясно и понятно, так хорошо, что Джон позабыл о всяких приличиях, о том, что должен был сказать хоть что-нибудь в ответ, что время вовсе не резиновое, а имеет границы, дальше которых — пока нельзя. Всё вылетело из его головы, как только к нему прижался Чес — тёплый, успокоившийся, положивший голову к нему на плечо; Джон не смог убрать руку с его локтя, ею притягивая парня к себе. Другой он придерживал парня за плечи, мягко касаясь его головы и почему-то слипшихся грязных волос. Чес дышал неровно, судорожно, так, когда маленький ребёнок плачет и не может набрать достаточно воздуха в лёгкие; но он не плакал, отнюдь — только проглатывал эту боль и наверняка горько улыбался. «Джон…» — изредка шёпотом выдавливал он из себя и вновь утыкался носом в плечо, не имея пока никаких сил — ни моральных, ни физических, чтобы оторваться от него.