На осколках разбитых надежд

А еще Лена запомнила запах роз, которым был наполнен этот день. Этот сладкий аромат перебивал даже невыносимые для Лены запахи пота и воска для сапог, которые шли от полицейских, сидящих по обе стороны от нее в кузове. Аромат роз преследовал Лену еще долго. Даже когда грузовик выехал за ворота парка Розенбурга и покатил по дороге между изумрудных лугов, где мелькали головки то ромашек, то клевера. Лене хотелось закрыть глаза, дышать этим ароматом и ни о чем не думать, но неожиданно ее ослепил солнечный луч, ударивший в лицо на очередном повороте дороги. А когда она открыла глаза, то увидела убегающее назад голубое небо, такое прекрасное в этих оттенках лазури с белоснежной ватой облаков. И вдруг вспомнила, как когда-то Рихард говорил ей о том, что пилоты не погибают, когда разбиваются о твердь земли или сгорают в небе со своим самолетом. Они просто остаются на небе, среди облаков.

Почему ты оставил меня, Рихард? Почему ты так и не сумел простить меня и не написал мне ни строчки? Думал ли ты обо мне все это время? Или ты забыл обо мне за эти два с лишним месяца? Сожалел ли, что мы с тобой так и не сумели сохранить свои хрупкие чувства, когда падал вниз с неба? Где ты сейчас? Смотришь ли на меня с неба? Если ты видишь меня сейчас, если слышишь меня, то знай — я ни о чем не жалею. Кроме одного — что нашему ребенку, скорее всего, не будет суждено увидеть ни этого неба, ни этого солнца…

— Что ты там бормочешь, псина? Говори на немецком, а не на своем собачьем языке! — зарядил Лене вдруг пощечину полицейский, что сидел слева от нее.

В тюрьме у Лены отобрали шнурки от ботинок и пояс платья, а потом провели по длинному темному коридору в камеру за толстой дверью с решетчатым окошком. В камере она оказалась не одна, как заметила, оглядевшись в полумраке. Две ее соседки по несчастью ждали своей участи. Первая — крупная жилистая немка со сломанным носом, арестованная за спекуляцию мясом. Вторая — молодая, чуть старше Лены, попалась на вокзале с поддельными документами. Еврейка, чудом избежавшая отправки в лагерь, которой родители сумели купить поддельные документы. Она жила в Хемнице, у знакомых, но потом немцы, помогавшие ей с жильем, испугались и попросили уехать. И тогда она решила попробовать попасть во Францию.

— Говорят, там, в городах на побережье, есть люди, которые могут перевезти тебя в Англию, — рассказывала еврейка. Лена плохо знала географию и не помнила, насколько близко расположена Англия к Франции, но зато хорошо понимала, что едва ли такое возможно сейчас. Но не стала говорить об этом еврейке, у которой при разговоре об Англии так и горели глаза надеждой, что, если бы ей повезло не попасться на вокзале патрулю, она бы точно спаслась в Англии от гитлеровского режима.

— Что ты ей все рассказываешь? Мне-то — что? Меня взяли с поличным. А ты? Хочешь, чтобы они узнали, что ты еврейка? — вдруг оборвала немка еврейку. — Вдруг она «подсадная»? Я слышала, как говорили охранники, что сегодня привезут «особую» гостью. И вот погляди, кто тут у нас нарисовался.

Лена не понимала часть ее слов, но не стала спорить и разубеждать в своей невиновности. Причины подобного недоверия были ясны — сейчас вообще никому было нельзя доверять. Поэтому Лена молча легла на свободные нары и попыталась не думать о том, где находится и о том, что ее ждет впереди.

Ночью ей не спалось. Не потому, что громко храпела немка-спекулянтка, и не потому, что вполголоса молилась еврейка, вдруг вспомнившая о Боге. Лена пыталась понять, что ей следует делать дальше — как себя вести и что говорить. Самое главное для нее сейчас было — выжить самой, а значит, сохранить жизнь, которая медленно росла под ее сердцем. Слишком поздно, уже будучи в камере, она вспомнила, что могла бы показать баронессе свои письма и фотографии, которые по-прежнему лежали в коробке в комнате Рихарда. И возможно, тогда было бы все иначе.

Рано утром в камеру зашел надзиратель, который принес скудный завтрак — стакан еле теплого эрзац-кофе и кусок черного хлеба. Пить кофе Лена не стала, отдала немке свою кружку, а вот хлеб разломила на две части, одну из которых хотела сохранить на всякий случай. Жаль вот только у нее оторвался карман на фартуке, не спрятать хлеб. И фигурку балерины — свой заветный талисман — потеряла, что наводило тревогу.

Первой из камеры увели куда-то еврейку. Потом полицейский вернулся за Леной и некоторое время вел ее длинными темными коридорами и лестницами в другое крыло здания, где в просторном и светлом кабинете ее уже ждал Ротбауэр.

Немец полусидел на краю письменного стола и лениво пролистывал бумаги в папке, лежащей перед ним. Она знала, что так случится, что его игра еще не сыграна до конца, и он появится, чтобы насладиться финалом, поэтому не совсем не удивилась, заметив оберштурмбаннфюрера. Единственное, в чем она ошибалась в те минуты — это был вовсе не финал, а самое начало действа, задуманного эсэсовцем.

— Доброе утро, Лена, — поздоровался с ней Ротбауэр, словно она пришла не из камеры, а заглянула к нему в гости на завтрак. — Как прошла ночь? Проходи, не стесняйся. Ты, должно быть, голодна.

Из двери в соседнюю комнату вышла женщина в строгом костюме и поставила на стол перед Ротбауэром поднос с кофейником, чашкой и тарелкой с булочками. Потом она так же молча удалилась, плотно затворив за собой двери.

— Значит, не голодна? — усмехнулся оберштурмбаннфюрер, когда Лена даже не шевельнулась. — Я хотел убедиться… Я уезжаю завтра в Остланд, и мне было нужно увидеть тебя еще раз перед тем, как тебя отправят дальше. Хотел понять, что это действительно ты, что искать больше не нужно, что могу наконец-то быть спокоен…

Тут он замолчал и подошел медленно к Лене, чтобы вглядеться в ее лицо, будто пытаясь что-то разглядеть в нем или запомнить перед отъездом. От этого жадного взгляда Лене вдруг стало не по себе, и она опустила ресницы, скрывая свои эмоции.

— Это же противоестественно, понимаешь? — проговорил он тихо. — Это точно так же, как желать собаку или овцу. Разве может разумный мужчина желать этого? Разве можно настолько потерять рассудок? Скажи мне! — с этими словами он вдруг стиснул пальцами ее лицо, с силой надавливая на челюсть. Место вчерашнего удара полицейского тут же отозвалось такой острой болью, что Лена не сдержала тихого стона. Но Ротбауэр не отпустил ее — наоборот сжал еще сильнее пальцы, вынуждая поднять голову и взглянуть в его холодные глаза. На страшный шрам, который остался после нападения, она смотреть почему-то боялась. Может, от страха, а может от запаха кофе или резкости одеколона Ротбауэра, которые вдруг ударили в нос, из желудка вдруг подступила тошнота к горлу.

— Кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, белая кость аристократии, «Сокол Гитлера», — перечислил Ротбауэр медленно, глядя в ее глаза. Так смотрят на пойманную бабочку — с холодным любопытством и полным равнодушием к ее судьбе.

— Я удивлялся, что с ним не так, пока не нашел в его деле один момент сейчас. Ты знала, что когда-то фон Ренбек чуть не женился на мишлинге? Наверное, у него в крови тяга к неполноценным женщинам. Жаль, что мы не можем спросить у него самого. Он очень вовремя погиб на Южном фронте, к его счастью.

На этот раз звук, который вырвался у Лены, был немного громче. И не столько от боли, которой горело лицо, сколько от той, которая уколола в самое сердце.

— А может, дело не в нем? Может, дело в тебе? — вдруг проговорил немец, разжимая пальцы. Он с сожалением взглянул на красные отметины, которые оставила его хватка на нежной коже. — Что-то такое именно в тебе. Эта противоестественная тяга, которая лишает покоя. Знаешь, если бы мы жили в Средневековье, то я приказал бы судить тебя как ведьму. Потому что как иначе объяснить, что ты так путаешь разум? В тебе нет ничего от настоящей женской красоты, и все-таки ты лишаешь покоя и сбиваешь с толку…