На осколках разбитых надежд

— Пока я возвращался в Минск, пока лежал в госпитале после операций, у меня было достаточно времени подумать обо всем. Например, о том, от кого они узнали, что я направляюсь в Несвиж. Знаешь, как мне было неприятно, когда я узнал, что ты куда-то исчезла в тот же день, и я не смогу посмотреть в твои глаза…

А Лена в этот момент пыталась понять, что стало с Яковом, который сам решил участвовать в этом нападении. Какая смерть ему досталась? От пули во время атаки на караван Ротбауэра? Или на виселице в деревне? Или он попал в лапы минского гестапо? В том, что он мертв, у Лены не осталось сейчас никаких сомнений.

— Зато я посмотрел в глаза твоего еврея, — проговорил немец, словно прочитал ее мысли. — Когда я узнал, что ты упорхнула куда-то, то попросил оставить сапожника мне. Да-да, я сразу догадался, через кого ты могла связаться с партизанами. Рынок — это просто место для рассады бандитизма. Твой еврейчик (а ведь он еврей, не русский, как притворялся все это время!) оказался очень упрямым. Жаль, к тому моменту его жидовка сдохла в гетто. Ведь если хочешь добиться от кого-то того, что тебе нужно, используй чувства. Старая верная истина. Впрочем, ты хорошо ее знаешь, верно?

Яков ничего не сказал. Но не потому, что он не знал, что к этому моменту Лены уже не было в Минске. Он мог бы сказать про явочные квартиры и укрытия в случае опасности. Но он молчал. Его больше двух месяцев держали в тюрьме, пытали и истязали, а потом повесили рядом с трупами остальных из группы. В том числе и Василька…

— Вы сами виноваты, что привлекаете детей, — заметил Ротбауэр, когда Лена не сдержалась и обожгла его взглядом, полным ненависти, при упоминании смерти мальчика. — Их смерть только на вас, неужели не понимаешь?

И все это время — на протяжении двух месяцев, что велось так называемое дознание, Лену искали по Минску и окрестностям. О, ей несказанно повезло, что ее не нашли еще тогда, в начале лета прошлого года! Когда злость еще плескалась, как раскаленная лава, а шрамы болели нестерпимо, напоминая каждый день о ее предательстве. И если ее невозможно было найти самому, то вдруг захотелось, чтобы ее убил кто-то другой. Чтобы свои же придушили или пристрелили как неугодную собаку. Пусть это будет быстрая смерть, но все-таки…

И по Минску был запущен слух, что группу сдала своя же, связная по кличке Балерина. Люди шептались об этом на рынках, на работах и даже у места казни, глядя на повешенных с табличками на груди.

«Вы слышали, это Балерина сдала группу… Она ведь жила с немцем. И не просто жила, а сожительствовала. Шлялась с немцами по ресторанам и театрам, это все знают, видели-видели. Наши думали, что она собирает информацию, а она старалась только ради новых хозяев. Говорят, она сейчас в Берлине. Живет и в ус не дует… Немецкая подстилка!»

Ротбауэр замолчал на какое-то время, явно наслаждаясь впечатлением, который произвел его рассказ на Лену. А ее это известие буквально придавило к полу. У нее еще оставались в Минске друзья и знакомые, и каждый, кто видел среди казненных Якова, мог легко догадаться, о какой балерине идет речь.

Все ее прошлое было поругано, запятнано ложью, осквернено. А будущее… У нее нет будущего теперь. Кто поверит, что это не так, что она не предавала группу, когда единственный человек, который мог бы опровергнуть это, юный Василек, был мертв?

— Я только потом понял, что ты ни за что бы не бросила свою сумасшедшую мать, — произнес Ротбауэр, и Лена почувствовала даже благодарность в этот момент за эти слова. Они снова вызвали злость, и именно она вытащила из того состояния, в которое Лену ввергли слова немца. — И я начал думать, куда ты могла деться. Допустим, ты все еще жива, думал я, что могло помешать тебе вернуться к ней? Меня осенило только спустя время. Но и тут мне не особо везло. Знаешь, сколько Елен, Ален, Лен Дементьевых было привлечено для работы на великую Германию? Сотни! И ты, хитрая маленькая дрянь… ты ведь знала, что я могу тебя искать, правда? И намеренно исказила свои данные — имя отца, место проживания до войны, профессию. Если бы не гауптштурмфюрер Цоллер и его внимательность к деталям, я бы, наверное, еще долго искал тебя по всей Германии. Но вот я тут!

Ротбауэр так неожиданно ударил в ладони, что Лена вздрогнула. Он заметил это и улыбнулся довольно.

— Знаешь, я мог бы найти тебя намного раньше. Дважды. Если бы этот старый болван Кнеллер рассказал бы о всем сразу же, как и положено хорошему солдату. О том, что ты присылала полицейского в тот же день, чтобы тебя исключили из списков остработников. И о письме гауптмана фон Ренбек, которое тот получил прошлой осенью. Но знаешь, я даже благодарен о том, что он промолчал. Он дал мне время простить тебя…

У Лены при последних словах пробежал холодок по спине, когда она заглянула в глаза Ротбауэра. Что-то такое было в них, что она сразу же почувствовала неладное. Словно она стояла на краю пропасти, и оставался единственный шаг, чтобы полететь в бездну. Или толчок в спину.

— Да, я простил тебя, Лена. В конце концов, ты росла в идеологии жидокоммунистов. Не твоя вина, что тебя воспитали ненавидеть, и поэтому ты никак не можешь понять новый порядок мира. И поэтому не можешь принять… — он вдруг замолчал и затянулся глубоко, по-прежнему не отрывая взгляда от ее лица. — Когда я ехал сюда, я был в полной уверенности, что заберу тебя сегодня. У меня даже есть разрешение арбайтсамта о передаче работника при себе. Нужна лишь подпись баронессы на документах, и дело сделано.

Одна подпись на документах, и ее передадут как вещь из рук в руки. Как когда-то в ее стране при царизме передавали крепостных…

— Здесь неплохо с тобой обращались, да? — вдруг спросил Ротбауэр. — Я смотрю, ты такая же дерзкая и упрямая, какой была раньше. Тот же взгляд. Даже тут ты умудрилась упасть на лапы, как кошка. Нашла за что зацепиться.

Он вдруг резко поднялся из кресла и, подойдя к открытому окну, громко крикнул: «Дитер!», призывая кого-то с площадки перед домом. Спустя некоторое время застучали каблуки сапог по паркету в соседних комнатах, и в гостиную вошел рыжеволосый молодой солдат. Он кивнул головой оберштурмбаннфюреру, бросил мельком любопытный взгляд на Лену и шагнул к столику, на который положил стопку сложенных бумаг. Потом он также без слов вышел вон по взмаху руки своего начальника.

— Это Дитер, — произнес лениво Ротбауэр, подходя к столу, чтобы коснуться бумаг. — Мой новый денщик. Старый болван Кнеллер не ценил свое место и сейчас где-то в окопах Восточного фронта. У вас еще будет время познакомиться с Дитером. Он славный малый.

— Фрау фон Ренбек не подпишет бумаги, — вдруг сорвалось с губ Лены то, что она обдумывала на протяжении последних минут. Жаль, что Иоганн находится так далеко, иначе она была бы абсолютно уверена в этом. А сейчас ее голос все-таки дрогнул, когда она сказала об этом.