На осколках разбитых надежд

Наверное, так действительно выглядели инквизиторы. Бездушные, жестокие, холодные, равнодушные к чужой боли и абсолютно безжалостные. Лена видела в глубине его взгляда, что он действительно сжег бы ее на костре, лишь бы избавиться от того, что называл «противоестественной тягой».

Эта мысль настолько поразила Лену своей страшной истиной, и она пропустила момент, когда могла увернуться от неожиданного прикосновения его губ к ее рту. Только сомкнула зубы, чтобы его язык не проник глубоко. Ротбауэр недавно курил, и запах табака из его рта поднял волну тошноты еще выше.

— Что же ты? — едко и зло бросил он сквозь зубы, когда на какие-то секунды, перестал терзать ее рот, жестоко сминая губами. Причиняя особую боль в месте разбитой губы. — Сейчас самое время торговаться, моя дорогая! Ты же уже знаешь, что можешь предложить… уже не в первый раз! Давай, предлагай мне! Я разрешаю тебе торговаться…

Он обхватил одной рукой талию Лены в тугое кольцо, прижимая к себе так сильно, что у нее заболели ребра. Второй поймал ее подбородок, лишая возможности увернуться от его очередного поцелуя. Толкнул на два шага в сторону, где, как она успела заметить при входе, стоял у стены кабинета кожаный диван.

Все повторялось… Как тогда, со Шнееманом. Только и большой, и маленький ее рыцари были мертвы, и уже ничем не могли помочь ей.

И снова оставалось только сжимать с силой зубы, боясь проиграть в этой схватке и стараясь не обращать внимания на боль в теле и в губах. Тогда он больно сжал пальцами ее нос, перекрывая доступ кислорода в легкие. В этот раз Лене пришлось открыть рот широко, пытаясь сделать вдох в страхе лишиться сознания и стать совершенно беспомощной под тяжестью его тела.

Язык Ротбауэра тут же скользнул в рот Лены. Позыв тошноты стал просто нестерпим и от этого невыносимого вторжения, и от смеси запахов табака и одеколона. Лена вцепилась с силой в кожу его лица и шеи, с трудом выпростав руки, и когда он с ругательством отстранился от нее, не стала сдерживаться больше.

— Грязная русская свинья! — оберштурмбаннфюрер едва успел отстраниться от нее. Только его сапоги были испачканы тем, что было когда-то куском ячменного хлеба, который был завтраком Лены, и желчью. Тут же ее левую щеку обожгла пощечина. Из-за слабости и силы удара девушка не смогла удержаться на ногах и упала на пол под крик Ротбауэра, призывающего дежурного. Вместе с тем в комнату зашел и Цоллер, тут же бросившийся уверять оберштурмбаннфюрера, что «все, что натворила эта дрянь тотчас же исправят».

— Нет! — остановил Цоллера Ротбауэр, а потом достал из кармана платок и бросил им прямо в Лену, все еще лежащую на полу. — Пусть она вытрет мне сапоги. Ну же!

Наверное, нужно было покориться. Показать, что она принимает власть над собой этих эсэсовцев, возвышающихся над ней сейчас. Принять их, как принимают рабы господ. Потом, когда она будет, истекая кровью и мечась в бреду, лежать в камере и на какие-то минуты возвращаться в ясное сознание, к Лене будут приходить сожаления. Быть может, все было бы иначе, поступи она по-другому. Но тут же понимала, что нет, не было бы. Ее судьба была решена еще до того, как Ротбауэр бросил ей этот проклятый белый платок.

Лена недолго думала, глядя на кусок белой ткани на полу. Подняла голову, чтобы посмотреть прямо в глаза подошедшему к ней оберштурмбаннфюреру. Не скрывая уже под ресницами той ненависти, которая бурлила горячей лавой. И собрав слюну, плюнула с наслаждением и злорадством прямо на голенище одного из блестящих сапог.

За маму. За Якова и Лею. За Василька. За Сашу. За всех тех, кого они убили и еще убьют, возомнив себя инквизиторами современного мира.

— Глупая маленькая девочка, — произнес Ротбауэр, явно наслаждаясь происходящим. — Запомни эту минуту. Когда мы увидимся в следующий раз, ты будешь целовать мои сапоги. И будешь готова на все, лишь я бы снова был добр к тебе.

А потом, уже к Цоллеру, который внимательно слушал его каждое слово:

— Все должно быть так, как я сказал. Комендант лагеря, штурмбанфюрер Урслер, уже предупрежден обо всем. Он будет ждать прибытия завтра-послезавтра, так что вы должны уладить все вопросы в кратчайшие сроки. Только напомните ему об «особом здании», пожалуйста. А в остальном он может делать все, кроме, разумеется, ликвидации и ущерба. И вы смотрите, гауптман, все должно быть целым. Вы понимаете меня? Целым! Помните, только от вашей работы зависит, как скоро вы окажетесь в Берлине, вам ясно?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — щелкнул каблуками, выпрямляя спину гауптман Цоллер. Он почти в точности выполнит то, что приказал ему Ротбауэр. Сразу же после отъезда оберштурмбаннфюрера Цоллер подпишет бумаги, по которым Лену увезут в местный госпиталь.

— До свидания, Белый лебедь, — произнес Ротбауэр перед уходом из кабинета, чуть задержавшись возле Лены, которую уже успела поставить на ноги сильная рука надзирателя. — Мы увидимся с тобой только через пару-тройку месяцев. И помни, что Зигфрид все равно получит Одетту в финале, так ведь задумано?

Еврейке, которую уводили на допрос почти одновременно с Леной, изрядно досталось. Ей выбили несколько зубов, а на левую половину лица было страшно смотреть, настолько та была опухшей и синевато-лиловой от кровоподтеков. Глаза почти не было видно под нависшим набухшим кровью веком.

— Я не смогла, — плакала еврейка, когда Лена, оторвав от подола фартука кусок ткани, смачивала тот в теплой воде бачка унитаза и стирала кровь с ее лица. — Я призналась, что я еврейка. Не смогла… теперь все. Теперь конец… теперь убьют…

Немка же молчала и только косила на Лену, у которой почти не было следов побоев на лице, а руки-ноги были в своих суставах. Ей казалось подозрительным вид девушки, и только под вечер она переменила свое мнение. Когда настал ее черед помогать беспомощной сокамернице.

Лене казалось, что она запомнит этот день до деталей. Было жарко и душно, а небо было все также кристально чистым. Она видела кусок этого голубого неба в оконце под потолком, когда ее с помощью двух полицейских привязали к столу в операционной немецкого госпиталя и завязали рот, чтобы криками не беспокоила больных. Какая же она дура! Решила, что это будет просто осмотр, как устраивали ей когда-то год назад по прибытии в Германию. Не сбежала до операционной, шла покорно, смирившись перед очередным вторжением в ее тело чужих пальцев. Только когда увидела инструменты, разложенные заботливой рукой медсестры на столике, поняла, зачем она здесь. Но было уже слишком поздно. Что она могла сделать против двух здоровых мужчин и дородной немки-медсестры, пришедшей тем на помощь?

Усталый доктор равнодушно бросил медсестре-немке: «Девять-десять недель не меньше». Потом оглядел перепуганную Лену, наблюдающую за ним широко распахнутыми глазами-океанами ужаса, и добавил:

— Пожалуй, дайте ей морфия, сестра.

— Морфий не положено. Остовка, — напомнила медсестра, и доктор вздохнул раздраженно, недовольный этим возражением.

— Слишком малый вес. Еще умрет тут на столе от шока, и господин гауптман будет недоволен. Дайте ей морфий, сестра.

Где ты? Ты здесь? Будь со мной рядом, Рихард. Не оставь меня… Помоги мне…