На осколках разбитых надежд

— Здравствуй, — произнес он, а потом шагнул внутрь, снимая фуражку, так легко и без раздумий, словно он входил к себе в дом, а не в незнакомый особняк. Он с интересом оглядел холл, равнодушно бросив ей через плечо. — Закрой дверь, не люблю сквозняков…

Лена с готовностью отвернулась от него к двери, пытаясь собраться с мыслями, что ей делать дальше. Одно она знала точно сейчас — Ротбауэр появился не просто так в Розенбурге, и можно было готовиться к самому худшему. Особенно если он знал о ее роли в нападении на него по дороге в Несвиж.

— Господин?.. — раздался голос Биргит, которая из любопытства вышла в холл.

— Оберштурмбаннфюрер Зигфрид Ротбауэр, — представился немец.

Оберштурмбаннфюрер. Значит, его даже повысили за это время…

Когда Лена обернулась от двери, он перестал осматриваться на месте и глядел именно на нее через холл.

— Не стоит пока беспокоить баронессу. Я обязательно поговорю с ней, но позже. А сейчас я бы попросил показать мне, где я могу поговорить с Леной, фрау Биргит.

Биргит удивленно моргнула при последних словах, но ничего не сказала, привыкшая выполнять распоряжения эсэсовцев без лишних вопросов. Она быстро совладала со своими эмоциями и с совершенно каменным лицом двинулась показывать путь к одной из гостиных. Ротбауэр же повернулся к Лене, чтобы еле заметным кивком приказать идти впереди него, следуя за Биргит. Сам он замыкал шествие, по пути с интересом рассматривая картины и предметы интерьера замка.

— Принесите мне воды. Холодной, — распорядился Ротбауэр, когда Биргит привела их на место. — И кофе. Гауптштурмфюрер Цоллер хвалил ваш кофе.

Пока ему сервировали столик, он ничего не говорил. Даже внимания не обращал на Лену, возводя ее нервозность до немыслимых высот. Она знала, что он намеренно делает это — рассматривает лепнину и роспись потолков, разглядывает живопись в тяжелых рамах на стенах и не смотрит на нее. Словно ее и нет. Она знала это, но ничего с собой поделать не могла. С каждой минутой ее захлестывала очередная волна страха, от которого даже начинало шуметь в ушах.

Наконец за Таней, которая принесла ему все требуемое, закрылась дверь, и Ротбауэр повернулся к Лене. Осмотрел ее с ног до головы, подмечая каждую деталь. Задержался взглядом сперва на знаке OST, потом на руках, которые Лена сложила на животе. Впервые этот жест покорности Лене был по душе — так она словно закрывала своего ребенка от его пронзительного взгляда, который проникал под кожу.

— Ты, наверное, удивлена, Лена, что я жив, правда? — произнес Ротбауэр. Она ждала, что он попросит ее налить ему кофе из фарфорового кофейника, но к Лениному удивлению, он сделал это сам. С наслаждением вдохнул аромат напитка, поднеся чашку к носу, и закрыл глаза. — Цоллер прав. У фон Ренбеков отличный поставщик на черном рынке.

Жди. Не показывай своего страха. Просто жди. Если ты заплачешь или как-то по-другому покажешь свой страх, то ему будет только на руку…

— Умная маленькая дрянь, — проговорил после пары глотков кофе Ротбауэр абсолютно спокойным тоном, без тени гнева или ненависти. — После всего, что я сделал для тебя и твоей сумасшедшей матери. После того, как я ввел тебя в круг своих друзей. Я дал тебе работу. Работу немки, заметь. Ты сидела за одним столом с рейхскомиссаром…

Ему не стоило называть ее мать сумасшедшей. Как только он сказал это, в Лене вспыхнул гнев при воспоминании о том, что сделали с мамой немцы. И она подозревала сейчас, что именно Ротбауэр приложил к этому руку. Гнев помог ей найти силы скрыть от его взгляда свой страх и сдержать слезы горя, чтобы казаться по-прежнему равнодушной, когда внутри бушевали бури.

— Ты могла бы иметь все, что хотела, — продолжал тем временем Ротбауэр. — Даже танцевать, как всегда мечтала. Ты могла бы быть госпожой в Остланде, а посмотри — кто ты теперь здесь, в Германии? Моешь унитазы и подтираешь зад немощному калеке…

Он вдруг оставил чашку на столе и подошел к Лене. Так близко, что между ними едва ли можно было поместить ладонь. Она разгадала его желание прежде, чем оберштурмбаннфюрер коснулся ее лица. Не смогла удержаться и отвернула голову, чтобы избежать этого прикосновения. И чтобы не видеть его лица так близко.

Это разозлило Ротбауэра. Лена почувствовала его злость, волнами расходящуюся от него, и поняла, что совершила ошибку. Если бы она показала покорность, возможно, все было бы иначе.

— Посмотри на меня, — произнес он холодно, и когда она помедлила, обхватил больно ее подбородок пальцами и силой повернул ее лицо. — Что, теперь я не такой привлекательный? С этой меткой, которые оставили твои жидокрасные друзья. Понимаю. Даже мой сын испугался меня, когда я вернулся из госпиталя домой. И боится до сих пор этого шрама.

Сын? Неужели у этого эсэсовского чудовища есть семья? Жена и дети. Никогда прежде Лена не думала об этом. В минской квартире у Ротбауэра не было никаких фотокарточек, а сам они никогда не упоминал никого, кроме родителей и сестер, когда говорил о своем прошлом в Германии.

— Вот так ты отплатила мне за все — сдала меня своим жидокрасным друзьям. Скажи, ты действительно думала, что они сумеют меня убить? Если бы пуля прошла хотя бы на сантиметр выше, она выбила бы мне глаз. И возможно мозги. И тогда нам бы не удалось встретиться, Лена. Но я всегда был чертовски удачлив. И то, что я стою здесь, тому лишь подтверждение.

Он отпустил ее лицо, поправил сбившуюся косынку, спрятав выбившуюся прядь под ткань, и отошел, чтобы снова маленькими глотками пить кофе. И рассказал ей, словно между делом ведя светскую беседу, равнодушным тоном, как им повезло, что его маленький караван в Несвиж догнал в пути один из взводов местной охраны порядка.

Как раз вовремя. Чтобы взять нападавших в кольцо. По возможности — живыми. Это ведь так полезно для дела, когда ты берешь партизан живыми. На какое-то время это дает тишину на территориях. Пока они зализывают раны, чтобы снова и снова попадаться в расставленные капканы.

— Какие же вы все-таки странные люди, русские! Почему вы никак не можете понять, что это ни к чему не приведет? Вот партизаны, к примеру. Они только мешают жить остальным — местному населению, понимаешь? — рассказывал Лене Ротбауэр, закурив. Когда до нее долетал дым от сигареты, она старалась не дышать, чтобы ее не начало мутить от запаха. — Из-за них мы вынуждены вводить политику террора. Только из-за них…

Все нападавшие были взяты. Даже трупы собрали. Мертвых развесили на деревьях у дороги, вырезав на щеках и лбу по звезде, такой любимой жидокоммунистами. Тяжело раненных повесили в ближайших деревнях, приказав старостам разместить на груди у казненных предупреждающие таблички. А остальных отвезли в Минск.