На санях

В этом новом состоянии я безмятежен и очень остро чувствую красивое. Конечно, мне хреново, когда приступ кашля или если вдруг скакнет температура, но я выплевываю кровь, принимаю жаропонижающее — и мне опять хорошо. Как красиво лежат тени на потолке, думаю я, лежа в кровати. Сам на себя удивляюсь.

Это урок № 1. Поскольку времени у меня остается мало, надо научиться использовать с приятностью каждую минуту, когда я не должен заниматься чем-то тягостным и не испытываю страданий. Мне кажется, я за всю предыдущую жизнь не испытал столько счастливых моментов, как в эти дни.

В этом чувстве нет никакого надрыва, хватания уходящей жизни за фалды. Уходит — и пусть уходит. Но я провожаю ее с благодарностью и может быть даже с любовью. Жаль лишь, что я научился ценить ее щедроты только теперь. Ничего. Лучше поздно чем никогда.

21 марта

Осталось меньше половины срока, названного профессором.

Что важного произошло за эти десять дней?

Немало. О сколько нам открытий чудных. Теоретически я знал это, мысль не новая, — но одно дело теоретически знать, и совсем другое ощущать. Каждый день, от сна до сна, это отдельное произведение, причем немалой формы — со своей фабулой, кульминацией, развязкой и непременным моралитэ в конце. Мне не верится, что так много дней моей длинной жизни были проведены бессмысленно или неосмысленно. Конечно, причина моей новообретенной внимательности в том, что дней у меня осталось мало. Но не только в этом. Видит тот, кто хочет и готов видеть. А я очень хочу. И готов.

Не день, а сюжет для большого рассказа.

Сегодня воскресенье. Поехал на Донское кладбище. Во-первых, вспомнил свою давнюю традицию воскресных экскурсий по нечужим могилам. Во-вторых, разумеется, захотелось посмотреть на место, где останется после кремации мой прах. Червей кормить своими белками и углеводами я не намерен. Улечу в небо, с дымом. Как ни странно, я только сейчас сообразил, что «прах» — это «порошок». Даже странно, что этот христианский термин, обозначающий мертвые останки, возник во времена, когда покойников в пепел еще не превращали.

В марте кладбище пустое. Родственные посещения начнутся на Пасху, когда стает снег. Я шагал по скользким дорожкам в полном одиночестве. Было очень красиво, очень спокойно и совсем, совсем нестрашно. Да и как бояться, если вокруг столько людей, уже прошедших через это? Они оставили на земле камни, а сами перебрались в какое-то иное пространство, если даже не пустое, то бесконечно далекое.

А может быть, и недалекое, подумал я, ощущая равнодушную отстраненность погребальных обелисков. Может быть, им не хочется оглядываться назад. Здешняя жизнь и все оставшиеся им просто неинтересны — настолько ушедших поглотило и захватило новое место пребывания. Вспоминать о Земле им неприятно, противно, скучно. Возвращаться и вновь видеться с нами — незачем. Примерно как мне никогда не хотелось вновь оказаться там, где проходило мое сумеречное детство или моя убогая молодость. Я дважды потом был в Свердловске по писательским делам, и никакая сила не затащила бы меня посмотреть на интернат, где я был так несчастен.

Мысль была приятная. Она улучшила мне настроение, и без того неплохое. Я уже писал, что почти все время испытываю удовольствие просто от того, что я есть. Правда, я тут же представил, что вот я умер, попал в некий иной мир, откуда видно Землю. Не могу себе вообразить, чтобы я утратил интерес к Т. и не захотел сообщить ей: не горюй, со мной всё хорошо, я буду тебя ждать, но торопиться некуда, никуда я не денусь.

И на сердце заскребла когтистая лапа, но я прогнал злую кошку. Я научился это делать. Потом напишу как. Сначала про поразительный сюжет.

Я проделал обычный маршрут: память отца, память матери, память дяди, постоял у могилы Антона Марковича, пообещал ему, что буду очень бережен с Т… Напоследок, тоже как обычно, заглянул в дальний конец, к Иннокентию Ивановичу.

И тут меня ждал сюрприз.

Перед крестом кто-то стоял. Я увидел его со спины: длинное пальто, длинные волосы. Подумал, что это какой-то хипарь, и немного расстроился вторжению чужого на мою приватную территорию, но человек оглянулся на скрип шагов и оказался немолод, лет сорока. У него была борода, а под расстегнутым пальто чернела ряса. Я понял, что это священник. Разумеется, по-писательски встрепенулся, угадывая некое неслучайное событие. (Это еще одно мое открытие: ничего случайного в жизни не бывает; случайным и бессмысленным нам кажется то, чего мы не умеем расшифровать).

Кроме меня к могиле Иннокентия Ивановича никто никогда не ходит. Собственно, никто и не знает, что он здесь похоронен. Один раз со мной приезжал Антон Маркович, незадолго до кончины.

Священник стоял с непокрытой головой, шляпу держал в руке, и я понял, что он здесь не просто так. Должно быть, увидел крест (на новом Донском это редкость) и решил помолиться за христианскую душу.

Увидев, что я тоже остановился, он улыбнулся, и не так, как улыбается вежливый человек, когда встретишься с ним взглядом, не рассеянно, а как-то приглашающе, гостеприимно — пожалуй, так я бы назвал эту улыбку.

И поздоровался, очень естественно, будто мы знакомы.

Я осторожно наклонил голову. Еще не понял, что это — помеха, которая собьет мое настроение, или интересный поворот сегодняшнего дневного сюжета.

— Неужели вы специально пришли к этой могиле? — вдруг спросил священник. — Я никогда никого около нее не видел.

Тут я понял: это развитие сюжета.

— Я тоже никогда никого около нее не видел. Неужели вы его знали?

— Иннокентия Ивановича Баха? — Он ужасно взволновался. — Да он… Да я…

И перекрестился, пробормотал: «Благодарю тя, Господи, благодарю».

Тут же успокоился. Объяснил:

— Когда происходит чудо, нужно обязательно произнести благодарение. А это несомненно чудо, что именно сегодня мне послан человек, знавший Иннокентия Ивановича.

— Именно сегодня? — переспросил я, ощущая жгучий интерес.

— Я прихожу сюда только один раз в год, 21 марта. В память о встрече, которая определила всю мою жизнь. Ой, вы извините, я не представился. Отец Варфоломей. Если вы не воцерковлены, можно называть меня именем-отчеством. Я Александр Константинович. «Варфоломей» — монашеское имя.

Я тоже представился. Мое имя ему ничего не сказало. Должно быть, художественную литературу монахи не читают.

— Очень приятно, Марат Панкратович. И даже более чем приятно. Богопромысленно — извините за специальный термин.

Он опять улыбнулся. Он вообще всё время улыбался.

— Давайте сначала я расскажу вам про Иннокентия Ивановича, а потом вы мне, договорились?

Я кивнул, тоже сильно волнуясь. Внезапно вспомнил. Бледный, хрупкий старик хватает ртом воздух, сползая со скамейки. Я спрашиваю: «Вам нехорошо?» А он тихо-тихо шелестит: «Теперь будет только радость… Радость…» И голова опускается на грудь. Хотел бы так же умереть и я.

Мелькнула радостная мысль. Можно не бояться, что без меня могила Баха будет никому не нужна и зарастет травой. Надо сказать этому человеку, чтобы отныне заглядывал сюда чаще, чем раз в год. Но пусть сначала расскажет.

— Нет, не утерплю, спрошу. — Улыбка отца Варфоломея сделалась надеждственной (это слово я нашел у Хераскова и выписал, оно мне понравилось). — Вы тоже его ученик?

— Нет. Я видел его всего один раз в жизни. В день, когда он умер. И потом похоронил его здесь.