На санях

Эта примитивная техника отлично работает. Настроение у меня ровное. Вчера Н.П. хотел выписать успокоительное, и я отказался. Оно мне не нужно. Я и так флегматичен, как корова на цветущем лугу.

Другое важное открытие.

Я теперь существую только в двух режимах: «мобилизации» и «релаксации».

Первый, как правило, включается ненадолго. Он необходим, когда мне физически плохо. Например, когда ночью затяжной приступ кашля, и надо бухать потише, чтоб не проснулась Т. Или когда вступает боль (она будто выискивает в организме слабое место и тычется в него то там, то сям), и нужно полчаса перетерпеть, пока не начнет действовать отличное венгерское лекарство, полученное от Н.П. Перед очередной консультацией, когда предстоит узнать что-то новое и скорректировать планы на оставшийся мне срок. Ну или вот бронхоскопия, которая предстоит завтра, а также последующий выход из наркоза, видимо будет малоприятным переживанием, особенно с учетом того, что я должен буду потом изображать перед Т. обычное недомогание. Ну так это ведь только послезавтра. Тогда и мобилизуюсь.

А всё время, когда ничего не болит и когда не нужно напрягать мозг, — это зона неги. Я релаксирован, ни о чем плохом не думаю, ни о чем не тревожусь, лишь получаю удовольствие (Марик сказал бы «ловлю кайф») от «здесь и сейчас». Слушал давеча бодрую песню по радио, сочинил «Гимн расслабухи», все время напеваю:

Не надо печалиться, вся жизнь позади

Вся жизнь позади,

Расслабься и жди.

И то, что «жизнь позади», меня не огорчает. Не такой уж это рай, ehrlich gesagt⁴⁵. Особенно если ты «на санях» и тебе, в общем, уже малоинтересно, что у них тут и как, да что со всем этим будет дальше. У вас, ребята, свои заботы, у меня свои.

Умереть, уснуть. И видеть сны, быть может.

Но на «релаксации» я не остановился. Я всё время делаю себе подарки, балую себя и развлекаю. Как будто у меня каждый день именины.

Послал к черту диету, которой изводил себя долгие годы, чтобы не растолстеть. Впервые за бог знает сколько лет пью пиво, лопаю хлеб с маслом. Купил сегодня в Домлитовском буфете два пирожных «картошка» и стрескал безо всяких угрызений совести, аж до сих пор мутит от шоколада.

Гуляю. По вечерам слушаю пластинки. Это самое лучшее время дня. Потому что Т. рядом, и музыка исключает разговоры, иначе мне пришлось бы притворяться и врать, а это требует «мобилизации». Сидим на диване, она меня рассеянно поглаживает, я на нее искоса смотрю. Остановись мгновение, ты прекрасно.

А всю первую половину дня я вообще в другом измерении. Я работаю над «Карантином», вношу последнюю правку в роман или вот пишу «Дневник». Это и есть моя настоящая, моя главная жизнь — быть писателем.

Конечно, не всем умирающим повезло так, как мне. Тот, кто не может отвлечься любимой работой, или чувствует, что неправильно, нескладно прожил жизнь, или одолеваем какими-то тяжкими угрызениями, подумает: хорошо ему, счастливцу, благоухающему хересом и флердоранжем. Но это не вариация на тему «Толстый и тонкий». В незадавшейся жизни есть одно очень важное преимущество. Уходя из нее, меньше теряешь. Точно так же, как с любовью. Одинокому легче умирать. Мне, во всяком случае, точно было бы намного легче. Я бы вообще ничего не боялся.

А человеку, который знает, что прожил жизнь бессмысленно, или скверно, и перед смертью мучается тем, что сделал — или чего не сделал, я скажу вот что. Сколько времени у тебя ни осталось, это все равно немало. Потому что в сутках 1440 минут.

Времени вполне достаточно, чтобы уйти красиво. Даже если всё прежнее было безобразно.

Вот идея книги, которую я уже не напишу. Не художественной, а исторической. Про финал людей, которые грешно, некрасиво или даже преступно жили, но красиво ушли — и такими остались в памяти. Английский король Карл Первый, благородно поведший себя перед казнью. Седая Мария Антуанетта, поднявшаяся на эшафот с высоко поднятой головой.

Уходить надо по-королевски. Как Исидор Страусс, американский торгаш, миллионер, при крушении «Титаника» отказавшийся занять место в лодке, потому что на борту остаются женщины и дети. Исидор и его жена Ида, обычная светская дамочка, не пожелавшая спасаться без мужа.

Сделай подарок себе и тем, кто остается. Уйди не вниз, на дно, а вверх, в небо.

Еще одно.

Я виноват перед Марком. Я перестал провоцировать его, перестал разжигать враждебность ко мне. Потому что жалею себя, очень уж это неприятно. Но нужно думать о нем. Он по природе добр и незлопамятен, он перестал смотреть на меня с ненавистью. Это плохо. Времени остается всего ничего. Обязательно, прямо сегодня вечером, устрою ему какую-нибудь отвратительную сцену.

А ты, Тина, дай ему прочесть мой дневник, когда пройдет время и ты решишь, что уже можно.

Только сейчас до меня дошло, что Марик однажды тоже прочтет эти записи.

Если так, прости меня, милый, прости. Я был такой гадиной, потому что очень за тебя боялся.

FELIX JUSTINA

— Зачем так роскошествовать? Отлично бы доехали на метро, — сказала Тина ворчливым голосом, но не смогла сдержать улыбки.

Муж уже открывал дверцу такси с табличкой «Заказано» на ветровом стекле.

— Карета подана, ясновельможная пани. Проше садиться.

С поклоном приподнял шапку.

— Совсем ты меня в последнее время разбаловал.

Садясь, она чмокнула его в щеку.

Марат обошел машину, тоже сел. Тронулись.

— Как прошла лекция, пани профессор?

— Чего это тебя сегодня на Польшу повело? Персонаж какой-нибудь в романе?

— Да, я переделываю главу про польское восстание 1863 года… — Он задумчиво покачал головой. — Ты так хорошо меня знаешь. Читаешь, как открытую книгу.

Вроде как удивился этому или даже встревожился. Смешной.

— Да, читаю. И мне эта книга очень нравится. Она из тех, которые никогда не надоедают. И не заканчиваются.

— Так что лекция? — спросил он, отвернувшись.

Такси набирало скорость, но ход был ровный, мягкий. Казалось, автомобиль стоит на месте, это уличные фонари, дома, редкие прохожие разгоняются и бегут навстречу. Тина тоже стала смотреть на вечерний город. Профиль мужа на ярком фоне казался будто вырезанным из черной бумаги. Похудел и стал похож на Марка Антония со знаменитой серебряной тетрадрахмы, где на другой стороне отчеканено лицо Клеопатры, подумала она. Первый муж был Антон Маркович, второй похож на Марка Антония. Только вот я совсем не Клеопатра.

— Не знаю. Наверное, неплохо. Даже хорошо. Судя по тому, что слушателей меньше не становится, им интересно. Это ведь не студенты, которые обязаны посещать занятия. Но честно тебе скажу: я читаю этот курс не для публики, а для себя. Со студентами ты связана программой, необходимо внедрить им в головы достаточную сумму знаний, чтобы они сдали экзамен. А здесь я восхитительно свободна. И делюсь не знаниями, а… любовью. Моей любовью к античности.

— Надо переименовать общество «Знание» в общество «Любовь».

Он снова смотрел на нее. Лица было почти не видно, только поблескивали очки, но Тина знала, почувствовала по голосу, что муж ею любуется. Это было, наверное, самое приятное ощущение на свете. Марат теперь часто на нее так смотрел. В безымянном трактате раннеимперского периода «De natura senescentis»⁴⁶ сказано, что мужчина к пятидесяти годам становится мягче и женственней, а женщина, наоборот, тверже и мужественней, ибо оба пола движутся навстречу друг другу. Когда-то она переводила это сочинение для Антона, с листа.