На санях

— Это и есть главная любовь твоей жизни? — шутливо спросил Марат, и она вздрогнула, но он прибавил: — Античность?

— Не смейся, но для меня римский мир — как воспоминание об утраченном рае, — ответила она серьезно. Ей хотелось говорить, не могла остановиться после лекции. — Современные люди плохо себе представляют, какая это была высокоразвитая цивилизация. Многоэтажные дома, водопровод и канализация, почти поголовная грамотность свободных граждан, поразительный уровень искусства и культуры, юридический кодекс, школы. Конечно, хватало и плохого, несправедливого — то же рабовладение, но по сравнению с глухим и диким мраком, в который Европа погрузилась после падения империи, это была настоящая Felix Arcadia⁴⁷. И ностальгия по ней длилась целую тысячу лет, до самого Ренессанса. Собственно, сохранилась и потом…

Марат уже не улыбался, слушал внимательно.

— Для меня гибель античности — это как… как экзамен, который человечество провалило и из-за этого было изгнано из света во тьму. И раз это однажды уже случилось, значит, такое может повториться. Собственно и повторилось, совсем недавно, в девятьсот четырнадцатом году. Цивилизация, правда, оправилась, отделалась гигантским кровопусканием, но ничему не научилась. Людям кажется, что прогресс гарантирован, а ведь это совсем не факт. Если бы Петронию Арбитру сказали, что через пятьсот лет средь заросших бурьяном руин Колизея будут пастись козы, он воскликнул бы: «Non credo!» Вот представь себе, — она показала на высотный дом, они ехали через Площадь Восстания, — что через пятьсот лет этот небоскреб превратится в груду мусора, и наши потомки будут ползать по этому кургану, чтобы откопать полезную для примитивного хозяйства железку…

— Мы с тобой живем не через пятьсот лет, а здесь и сейчас, — пожал плечами Марат. — И каждый миг для нас, когда мы вместе, драгоценен. Только так имеет смысл относиться к жизни. А что будет и чего не будет…

— Я всегда подозревала, что ты эпикуреец, — с осуждением сказала Тина. — Эпикурово «Живи неприметно» — апология безответственности. От нее и гибнут цивилизации.

Вместо того, чтобы спорить, Марат наклонился и звонко ее поцеловал.

— Это дзэн-буддистский ответ на твои западнические квадратные умопостроения. Слышала чмоканье? Оно и есть жизнь.

— Да ну тебя. С ним серьезно, а он…

Но фыркнула, взяла его руку и тоже поцеловала.

— Как ты замечательно придумал — встречать меня после лекций. И что такси заказал, тоже здoрово. Как в капсуле. Или вдвоем в космическом корабле.

Но они были не вдвоем, а втроем — с таксистом. И водителю наскучило шу-шу на заднем сиденье, он громко включил радио. Манерный женский голос запел: «Я могла бы побежать за поворот, я могла бы побежать за поворот…»

— Попрошу сделать потише.

Муж наклонился вперед, но Тина сказала:

— Не нужно. Пускай.

Положила ему голову на плечо, стала подпевать: «На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, но исчез за поворотом санный след».

— Давай сойдем на Зубовской, пройдемся, — предложила она. — Подышим весенним воздухом. Завтра уже апрель.

Ни о чем не разговаривали, просто шли, взявшись за руки, словно молодые, и это тоже было чудесно.

Добрались до квартиры в одиннадцать. Марк уже лег. Свет в его комнате не горел. Он в последнее время рано ложился и поздно вставал. Что-то с ним все же происходило, но нервозность и надрыв, которые Тину пугали, вроде бы сошли. Знать бы, через какие бури он прошел и благодаря чему их преодолел, но ведь не скажет. И спрашивать нельзя, только еще больше замкнется.

Стараясь не шуметь, заварили чай. Выпили с печеньем в кабинете на диване.

Вполголоса пообсуждали, где проведут лето. Точнее, говорила Тина: не съездить ли в Херсонес — там и море, и солнце, и не просто на пляже валяться, а поучаствовать в раскопках. Лев Ефимович, археолог, очень зовет. Там ведь единственный более или менее сохранившийся островок эллинистической цивилизации на европейской территории страны. Муж со всем соглашался, смотрел на Тину мечтательно, словно она рассказывала ему волшебную сказку.

Легли в полночь. Ей после лекций всегда не спалось. Марат-то уснул быстро, из горла у него то и дело вырывалось похрипывание — никак не избавится от кашля, ночью бывают и приступы.

Вдруг возникло дежа векю. Антон после инфаркта тоже хрипел во сне, а она лежала, прислушиваясь. И была счастлива: выжил, врачи говорят, опасность миновала. А счастье скоро закончилось…

Но прилипчивый бронхит — это не подорванное сердце.

Конечно, не то чтобы всё было радужно и безоблачно.

Марат никак не вылечит кашель, у него еще, кажется, и с романом сложности, от этого постоянное фоновое раздражение. Оно никогда не выплескивается на жену, Марат слишком меня любит, но достается бедному Марику, который становится громоотводом. Это ничего, это временно.

Второе — проблемы Марика. Двадцать лет, несчастный возраст, когда любая неприятность разрастается до размеров вселенской катастрофы. Но, кажется, худшее позади.

И больше ничего, всё остальное абсолютно прекрасно.

Если Антон видит меня откуда-то оттуда, с другого берега Леты, он должен быть доволен. Как я на него сердилась, когда он цитировал старого Болконского: «Должно быть, мне прежде тебя умереть…» Я его обрывала, а он возвращался к этой неприятной теме снова и снова. Говорил: «Не становись индийской вдовой, не устраивай самосожжений. Не забывай меня, но живи полной жизнью, не отказывайся от счастья».

Поразительно, думала Тина. Я люблю их обоих, и одно другому совсем не мешает. Благосклонные Мойры передали меня от одного любящего другому, но при этом не лишили памяти. Я Felix Justina, Счастливая Юстина, не сглазить бы.

И поплевала на подушку слева. Этот ритуал исполняют многие, но мало кто знает, в чем его смысл. Ученые теологи раннего Средневековья установили, что у каждого человека за правым плечом находится незримый ангел, а за левым — незримый демон. В демона нужно троекратно плюнуть, чтоб он отшатнулся и не украл счастье.

МЭРИ

— Это счастье, когда лучшая подруга — собственная дочь, — сказала мать, когда Мэри положила трубку. — У меня никогда подруг не было, и не собиралась заводить, всегда и во всем одна. И вот такой подарок!

Расчувствовалась старушка, голубка дряхлая моя, снисходительно подумала Мэри.

— Всё будет чики-дрики, промис. Езжай спокойно в свой Тунис.

Маман обняла ее, вытянула губы трубочкой и чмокнула воздух около щеки, чтоб не запачкать помадой.

— Люблю тебя, Машенция. Ты у меня умная. И взрослая. Далеко пойдешь.

Не пойду, а полечу, мысленно ответила Мэри, но эту информацию сообщать родительнице было ни к чему.

— Дочур, я все-таки буду волноваться. Время поджимает. Он сказал, неделя-две. Потом эта узнает про диагноз и тоже начнет шустрить. Я прямо не рада, что визу все-таки дали.

— А ты откажись от поездки. Типа заболела, — пошутила Мэри.

Командировки в Тунис маман добивалась полгода. Две недели гастролей ансамбля «Березка». Большая работа, высокая честь: матрешки хороводы водят, сопровождающая от Общества Дружбы приглядывает за их моральным уровнем, отгоняет арабских кобелей. Туда уедет с чемоданом сухомятки, обратно вернется с чемоданом барахла плюс суточные по первой категории.