На санях

Священник поклонился мне.

— Я тоже видел его всего один раз. Я так часто вспоминаю эту встречу, что помню ее до мельчайших подробностей. Не присесть ли нам?

Он подошел к скамеечке, поставленной около соседней могилы, рукавом стряхнул снег. Мы сели.

— Это было 21 марта пятьдесят пятого года. Ровно 22 года назад. Мне шестнадцать лет. Тяжелый возраст для всякого подростка, которого не поддерживает Вера, а у меня имелись еще и, скажем так, отягощающие обстоятельства. Я был нервный, бесконечно одинокий, замкнутый в себе парень. Друзей нет, дома — ад. Мы жили под Москвой, в Коломне. Обычная по тем временам история. Отца я никогда не видел. Его арестовали еще до моего рождения. Беременную мать выселили за 101-й километр. Комната в дощатом бараке, скудость, грубость, грязь…

Я кивнул, нетерпеливо: да-да, и я там был, мед-пиво пил, можете не углубляться.

— Стало совсем скверно, когда мать вышла замуж. Я считал ее пожилой женщиной — и вдруг такое. Характер у нее был нелегкий — от тяжелой судьбы, от лишений, от унизительности существования. У меня переходный возраст, отношения понятно какие. Но когда в нашей комнате появился чужой человек, неприятный мне каждым словом, каждым жестом, стало совсем невыносимо. Не буду расписывать вам экзистенциальный кризис пубертатного периода, — засмеялся мой собеседник, и я сразу мысленно перевел его из «отцов Варфоломеев» в «Александры Константиновичи». Ощутил близость — как бывает в разговоре с человеком своего круга, говорящим с тобой на том же языке. — В особо острых случаях, как известно социологической науке, определенный процент таких подростков попадает в группу суицидального риска. Как раз мой случай. Я был такой домотканный, доморощенный юный философ. Открывал тайны и законы бытия собственным умом.

Я опять кивнул. В шестнадцать лет я был таким же.

— И вот я совершенно логически вычислил, что жить на свете мне незачем. Ничего хорошего в этой жизни нет и не будет, так не лучше ль «дать себе расчет простым кинжалом»? И вот стою я, юный Гамлет, сделавший выбор в пользу «not to be» на железнодорожном мостике, над станцией Коломна. План у меня такой: как только приблизится поезд, перепрыгнуть через перила. Падение меня оглушит, и я не почувствую, как меня перемалывают колеса. Одна секунда — и всё. Погода мерзкая — ветер, морось. Мутные предвечерние сумерки. Дрянные железнодорожные запахи. Мимо семенят, подняв воротники, серые люди. Никого и ничего не жалко. Стою, собираюсь с духом. Жду поезда. И прыгнул бы. Была во мне, всегда была такая, знаете, безоглядность, «уходя — уходи». Вдруг один из серых людей останавливается около меня, тоже опирается о поручни. Совсем старик. Ужасно я на него разозлился — как раз появился поезд, правильный. Не электричка, а сквозной, дальний. Несется, гудит, дает знать, что притормаживать не будет. Перелезать через перила, когда кто-то рядом, я не решаюсь. Еще схватит за рукав. Теперь придется снова собираться с духом, ждать какого-нибудь товарняка. Вдруг старик говорит, шамкая беззубым ртом: «Я мальчиком тоже хотел». Я вздрогнул. Спрашиваю: «Что?» Он повернулся. Лицо морщинистое, старое-престарое, а глаза голубые, детские. Очень охотно говорит мне: «Уехать куда глаза глядят. Мечта у меня была. Накоплю денег, куплю билет на самый дальний поезд, до Тихого океана, буду смотреть в окно и сойду на той станции, куда меня позовет сердце. Там и буду жить. Не где родился, а где моему сердцу хорошо». Я ему враждебно: «Что же вы, до таких лет дожили, а мечту так и не осуществили? Уж можно было разок денег на билет до Владивостока накопить». «Почему не осуществил? — отвечает. — Осуществил. Просто, когда подрос, понял, что это поездка не географическая. И билет покупать не нужно, мне его уже дали. Вот есть песня, я по радио слышал. И пропел дребезжащим голосом: «И куда ни пойдешь, всюду счастье найдешь, нам открыты все пути». Хорошая песня, но вводит в заблуждение. Жизнь — не поле, по которому человек может идти в любую сторону, какую пожелает. К сожалению нет. Жизнь похожа на железнодорожную магистраль, потому что твои рельсы уже проложены, с них не свернешь. Однако ты свободен выбрать станцию, и это очень, очень немало. Я свою выбрал. Верней, мое сердце выбрало. И нашел там счастье». «И на какой же станции вы сошли? Где она находится? Только не говорите, что в этой поганой Коломне» — спрашиваю я. Думаю, что в гробу я видал такое счастье. Очень уж он был занюханный, облезлый, старик этот. «Она везде находится, — ответил он с улыбкой. — Где захочешь. Хоть бы и в Коломне. Где ты оказался, там и станция. Какой она будет, зависит только от тебя. Хочешь, чтоб на ней царило счастье — так и случится. Оно внутри, счастье, в тебе». Тут он назвался. Сказал, что его зовут Иннокентий Иванович Бах. Спросил, как зовут меня. Только потом, много позже, уже став священником, я понял, что с каждым человеком нужно разговаривать не на своем, а на его языке. Это большое искусство. Бах заговорил со мной именно так, как следует говорить с подростком: простыми словами, несложными метафорами. Я уже не раздражался, не злился. Меня захватила идея. А в самом деле, подумал я. Сяду без билета на дальний поезд, как-нибудь пролезу. Буду прятаться, пока не высадит кондуктор. Там и будет моя станция. Уж хуже, чем в Коломне, не получится. Иннокентий Иванович еще сказал, с глубоким убеждением: «Где ты сойдешь, тому месту повезет. Тот, кто несет в себе счастье, согревает всех вокруг». «Да кому я нужен?» — спрашиваю я, горько. Он очень удивился, глаза расширились, захлопали. «Как это кому? Ему. Богу. — Повел рукой вокруг. — Он для тебя, Саша, весь мир создал». В среде, где я рос, про бога говорили только в шутку. «Ага, — отвечаю. — Спасибо вашему богу, что создал моего отчима, сволочугу». «Конечно, спасибо. Твой отчим тебе не просто так послан. «Просто так» в жизни ничего не случается». «Да зачем он мне нужен, гад?!» — кричу я с яростью. «В испытание. Чтобы ты его выдержал и стал лучше. Сильнее, добрее, понятливей. И чтобы потом, когда тебе встретятся люди намного неприятнее отчима, ты знал, как с ними поступать». «А как с такими поступать?» — спрашиваю. «Стань лучше. Посмотри на отчима не так, как раньше смотрел, а по-другому. Без злости. Попробуй понять его. Попробуй стать им. Пожалуйста, сделай это. Иди домой. Нечего тебе здесь на холоде стоять. Пойдешь?» Я кивнул. Почему нет, думаю. Прыжок с моста никуда от меня не убежит. Старик сказал: «С Богом, Сашенька». Перекрестил меня и пошел мелкими шажочками. А я вернулся домой. Стал наблюдать за отчимом. Как он дергает углом рта, сам с собой о чем-то сердито спорит, как с наслаждением хлюпает горячим чаем. Раньше меня от всего этого трясло, а теперь вдруг стало его жалко. С жалости всё и началось. Это и есть название моей станции.

Александр Константинович улыбнулся.

— Жалость — и есть Бог. Кому всех жалко, тот счастлив. Иннокентий Иванович научил меня самому главному. А всё последующее — семинария, академия — только придали этому знанию вид системы.

Эта мысль, очень простая, поразила меня. Я решил, что потом обязательно ее додумаю. И вставлю в «Карантин».

Мой собеседник засмеялся.

— Я долго потом был уверен, что там, на железнодорожном мосту, мне явился Посланник Божий. Потому и взял имя «Варфоломей» — как на картине Нестерова. А лет десять назад хоронил тут, на Донском, одну прихожанку и вдруг вижу крест, а на нем табличка: «Иннокентий Иванович Бах. Ум. 1955».

— А больше я тогда про него ничего и не знал, — говорю.

— Бог знает, этого довольно.

Тут Александр Константинович посмотрел на меня, уже не улыбаясь, а очень серьезно.

— Почему, — говорит, — у меня такое ощущение, будто сейчас я — Бах, а вы стоите на мосту и смотрите вниз? У вас такой взгляд, словно вы собираетесь кинуться под поезд. Вы извините, что я вам это говорю, мы незнакомы, но мне по роду деятельности часто приходится общаться с людьми, пребывающими в отторжении от жизни. Я это выражение лица хорошо знаю. И думаю, что Бог свел меня с вами именно здесь и сейчас не случайно. Случайного вообще не бывает.

Я, конечно, обомлел. И от его слов, и от реплики о случайном — будто этот человек подслушал мои мысли.

Я рассказал ему. В подобных обстоятельствах, у могилы Иннокентия Ивановича, это получилось как-то очень естественно.

Он выслушал внимательно, иногда кивая, как если бы уже слышал эту историю раньше.

— Вам нужно оттаять, — сказал отец Варфоломей, когда я закончил и очень удачно (как мне показалось) пошутил напоследок, процитировав штабс-капитана Соленого: «от меня трупом пахнет». — Вы мужественный человек, но в анестетических целях вы заморозили себе душу, она покрылась ледяной коркой. Не нужно мужества, не нужно ерепениться. Нужно ощущение приближающегося Таинства. Ощущение, что всё закончится хорошо. И не закончится, а только начнется. Вот я вам стихотворение прочту. Его написала мать Мария — та самая, вы наверняка про нее слышали. Русская поэтесса и французская монахиня, которую убили в концлагере Равенсбрюк. В миру Елизавета Кузьмина-Караваева.

Я, конечно, на слух не запомнил стихотворение. Нашел его потом и сейчас перепишу.

Знаю я, что будет тишина,

Этой ночью подойдёт, быть может,

И ни горе больше, ни вина,

Ничего мой дух не потревожит.

Как собака, лягу я у ног,

У хозяйских ног, средь серой персти,

И Хозяин скажет: мой щенок,

Мой щенок с взлохмаченною шерстью.

…Господи, вот глупый Твой щенок

Неумело Твои ноги лижет.

Дай мне вечность пролежать у ног, —

Только б потеплее и поближе…

Стихотворение произвело на меня впечатление. Я ощутил… Зависть — вот точное слово. И сказал: «Я не щенок, я уличный барбос, у которого никогда не было хозяина. Ваше утешение для меня, к сожалению, не работает. Нет уж, я буду ерепениться».

— Я буду за вас молиться, — печально сказал Александр Константинович.

Я вежливо поблагодарил, попросил его ухаживать за могилой, и мы раскланялись, причем буквально. Он поклонился мне, я ему. Подозреваю, что он меня в спину еще и перекрестил.

Очень интересная встреча. Она дала мне несколько полезных мыслей для «Карантина».

31 марта

Вероятно, это предпоследняя «десятидневная» запись. Еще на один раз, 10 апреля меня, надеюсь, хватит — как раз будет Пасха. Очень символично. Напишу что-нибудь высокоторжественное и значительное, типа «Смертию смерть поправ». Если, конечно, болезнь не подкинет мне подлянку и не скрутит раньше.

Опишу ритуал, который мне очень помогает. Даже спасает. Я написал про него и в «Карантине».

Безмятежность чувств и ясность мысли — а это теперь мое обычное состояние — я сохраняю при помощи щелчков.

Если на ум приходит что-то пугающее — чаще всего касающееся Т., или предстоящих физических мучений, или очередной неприятной медицинской процедуры — я отгоняю эту мысль щелчком по левому плечу. Как муху. Черные мысли отравляют радость жизни. Они вредны. Пусть катятся к черту. Самое страшное все равно уже произошло, страшнее не будет, говорю я себе. Ничем себя не запугивать, ничего заранее не воображать, по сто раз бессмысленно одно и то же в голове не прокручивать. А для Т. я пишу «Карантин», вкладывая в него всю свою любовь. Меня уже не будет, а она останется.

Но еще больше ослабляют мысли розовые, они даже коварней. Вдруг колыхнется сумасшедшая надежда, потому что прочитал о каком-то чудо-способе лечения. (Пообещал себе, что больше ничего не буду читать о болезни. Понадобится — спрошу у Н.П.). Или всплывет воспоминание о счастливом моменте из прошлого, обязательно сопровождаемое неизменным «невермор». Вчера в клинике услышал разговор, как кому-то врачи поставили ошибочный диагноз, и человек уже себя похоронил, а оказалось, что гистологическая лаборатория перепутала пробирки. Тогда на помощь мне приходит щелчок по правому плечу. Я сшибаю божью коровку с еще большей решительностью, чем муху. Надежда и разнюнивание ослабляют. А я слабости себе позволить не могу.