На сердце без тебя метель...
Шрифт:
— Барыня передали вам по милости своей, — буркнула сестра, указав на плащ. — Пришли вы к нам по бабьей поре, а ныне ж стужа какая. Нешто смерзнуть желаете?
Замерзнуть Лиза определенно не желала, потому с благодарностью приняла плащ. После дешевой бумазеи шелк приятно скользнул по телу, напоминая, что она выше по положению многих, с кем прежде делила монастырские будни и праздники. Теперь она снова стала самой собой. Той, кем была рождена. И снова принимала имя, под которым явилась на свет некогда в родном имении.
Наталья Михайловна Дулова ждала ее в коляске неподалеку от монастырских ворот. Лиза сразу же узнала ее, едва увидела, несмотря на то, что некогда хорошенькое девичье лицо несколько изменилось. У рта залегли складки разочарования и усталости,
— O, mademoiselle, не думала я, что нам доведется свидеться при таких обстоятельствах. Скорее же, забирайтесь внутрь. Кирпичи еще не остыли. А стоять на таком пронизывающем ветру — поистине мука!
Сказанное ею не таило в себе ни надменности, ни любопытства, ни укора. В голосе Натальи сквозила лишь легкая радость от встречи с тем, с кем не виделся более полутора лет. «Странно, — подумалось Лизе. — мы ведь никогда не были близки с ней».
Когда Лиза появилась в доме графини Щербатской, ее дочь Наталья уже была в поре и выезжала. В доме им удавалось пересечься крайне редко. А вскоре Наталья покинула стены особняка на Мясницкой и никогда более не переступала порога покоев Лизаветы Юрьевны. Последний раз Лиза видела Наталью перед отъездом в деревню, когда та смело бросилась наперерез поезду графини, едва открылись ворота. Тогда Лиза приняла в руки очередную записку, надеясь, что сердце старой графини все-таки смягчится. Но напрасно — записка, переданная ее сиятельству на первой же станции, была немедленно сожжена. Лизу же били по ладоням тростью, приговаривая, что «la curiosit'e est un vilain d'efaut[286]».
— Вам, верно, любопытно, отчего я откликнулась на просьбу матушки Клавдии? — спросила Наталья, едва Лиза заняла место напротив нее в карете.
Этот прямой вопрос, в обход правил политеса, вовсе не смутил Лизу, столько времени прожившую подле Лизаветы Юрьевны и привыкшую к прямоте, свойственной крови Щербатских.
— И это после всего, что прочитала в послании от нее, — продолжала Наталья. — Сказать откровенно, я и помыслить не могла, что вы решитесь на подобный поступок. Мне прежде думалось, что вы la petite souris[287], как прочие приживалки и богомолки, что бывали при maman. Jeux de chat, larmes de souris[288]. Но после… тогда в парке, помните? А еще во время прогулки и когда она уезжала в деревню прошлым летом? Зачем вам все это было надобно? Выступить против ее сиятельства — нужно обладать либо огромной глупостью, либо невероятной храбростью. Вы, верно, гадаете, в курсе ли Москва обо всем, что стряслось с вами? Графиня Щербатская умеет хранить тайны, особенно, когда сами герои тайн держатся в тени, не то что я. Так что послание матушки Клавдии, в котором она поведала вашу удивительную историю, стало для меня сродни грому.
— Ежели мое присутствие доставит вам хлопоты… — смутилась Лиза, понимая, насколько испорчена ее репутация.
— Ах, полноте! Оставьте свою чрезмерную гордость, которая, ставлю империал, не раз выводила ее сиятельство из себя. Мне ли бросать в вас камни? Corbeau contre corbeau ne se creve jamais les yeux[289], так кажется говорят, верно?
Лиза невольно вздрогнула, услышав поговорку, что не осталось незамеченным для Натальи.
— Замерзли? Лучше экипажа найти не удалось. Все ведь срочным порядком. Вот, ежели желаете, возьмите мою муфту — обогреете руки. Нет-нет, не терплю возражений! Возьмите!
— Почему вы делаете это?
— Вы ведь озябли! — попыталась увильнуть Наталья, но после все же призналась без тени улыбки в голосе: — По нескольким причинам. Я прекрасно помню, каково это — быть отверженной. Ежели бы все сложилось иначе, ежели бы Жо… Григорий Александрович оказался человеком без чести… Страшно подумать! Это когда любовь застит глаза, все кажется таким… таким… L’amour est aveugle[290]. Истинно так. И потом, чем я рискую? Графиня
Щербатская скрыла, куда делась ее очаровательная prot'eg'e. В глазах света вы просто таинственным образом исчезли. Я даже сперва думала, что maman добилась своего и упекла вас в обитель. Но все оказалось куда как интереснее и благополучнее для вас.— Вы полагаете? — с легкой иронией усомнилась Лиза.
— Вы сами убедитесь в том со временем. Позвольте мне помочь вам, коли смогу. Правда, вряд ли я смогу многое, — теперь в голосе Натальи сквозили нотки горечи и усталости. — И это еще одна причина, по которой я отозвалась на просьбу. Мне нужна помощница. Как вы знаете, у меня есть сын, мое сокровище Поль. Признаюсь, я не справляюсь с тяготами материнства. А неизвестную особу в дом брать бы не хотелось. Я не предлагаю вам роль воспитательницы или приживалки, вы станете мне une compagne[291]. Что скажете? О, вижу, вы удивлены и растеряны моим напором. Жорж… Григорий Александрович всегда мне твердит, что моя излишняя горячность может отпугнуть людей … Однако, мы уже прибыли!
Дуловы снимали в Хохловском переулке половину двухэтажного дома, расположенного неподалеку от казарм батальона, которым командовал муж Натальи.
Когда карета остановилась, Лиза не сразу опомнилась, все еще находясь под впечатлением от разговора по дороге.
— Что, не похоже на прежнее наше с вами жилье, Лизавета Алексеевна? — неверно расценила Наталья задержку Лизы перед выходом из экипажа. — Нынче я живу по принципу: mieux vaut assez que trop[292]. А в особняке на Мясницкой или в матушкином имении легко было потеряться. Либо потерять себя самое. Allons, venez!
Лиза все еще ощущала неловкость за свою невольную паузу, когда шагнула на ступени крыльца и далее в полутемную переднюю, следуя за хозяйкой дома. Ей ли казаться недовольной? Потому и была особенно молчалива, когда они вдвоем с Натальей прошли из передней на второй этаж, в хозяйские покои. У подножия лестницы Наталью встретила горничная, торопясь принять у барыни шляпку, сумочку, пальто, перчатки и зонтик. Все это Наталья передавала ей постепенно, следуя вверх по лестнице и далее через анфиладу комнат в небольшую, но уютную столовую с абажуром из темного бархата над круглым столом. Лиза взглядом дала понять горничной, что та может принять ее плащ позже.
— Maman! Maman! — из соседней комнаты выскочил светловолосый мальчик лет пяти и метнулся в юбки Натальи.
Молодая женщина легко подхватила ребенка на руки и пару раз крутанула. Подол ее юбок взметнулся, обнажив верх узконосых ботинок.
— Поль, поприветствуйте даму, о которой я вам говорила, — обратилась она к мальчику, наконец, спуская его с рук.
Тот тут же посерьезнел, шагнул к Лизе и поклонился, заложив руку за спину.
— Bon jour, madam.
В эту минуту мальчик показался Лизе похожим на Лизавету Юрьевну. Сходство было лишь мимолетным — в выражении глаз, в случайном повороте головы, в линии рта. Но оно было, выдавая в мальчике истинного потомка рода Щербатских.
Несмотря на жалобы Натальи на тяготы материнства, Павлуша оказался превосходно воспитан. Во время чая, к удивлению Лизы, его не отослали в детскую, а усадили за стол вместе со всеми. Манеры мальчика за столом были безупречны. Пусть он иногда и позволял себе небольшие шалости или задорный смех, когда кормил крутящихся возле стола кошек.
После трапезы за Павлушей спустилась нянька, молоденькая конопатая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, и Лиза впервые заподозрила, что Наталья немного лукавила, когда говорила о помощи в присмотре за сыном. В доме явно было кому ходить за ним: помимо горничной Натальи, в доме имелись еще пара девушек, пожилой дворецкий, заодно выполнявший обязанности буфетчика и дядьки Павлуши, кухарка с поваренком, дворник и денщик капитана Дулова, щербатый Семен. Это, конечно, не шло ни в какое сравнение с огромным штатом прислуги в домах графини, но все же Лиза иначе представляла себе положение, в котором оказалась Наталья, лишившись благоволения Лизаветы Юрьевны.