На суровом склоне

Постоялец пришел не один. Отворив калитку, он пропустил вперед товарища.

До этого бурного дня Соболев не бывал у Костюшко. Комната Антона Антоновича говорила о чрезвычайно скромных потребностях и спартанских привычках ее хозяина. Жесткая постель, трехногий стол и самодельные полки с книгами. Соболев вдруг подумал: «Как мы мало знаем друг о друге. Антон, кажется, ничего не получает из дому, наоборот, даже помогает семье. А уроков в нашем городишке не ахти сколько, и то грошовые».

Лицо Костюшко еще хранило возбуждение от только что произнесенной им речи. Сходка была людной. И неудивительно! Провинциальный сельскохозяйственный институт — студенты в подавляющем большинстве из разночинцев да дети зажиточных крестьян.

Соболева уважали, любили ли — кто знает, но признавали его опыт в общественных делах. Как-никак Петра Николаевича исключили уже из двух университетов.

Он и открыл сходку. Привычным движением протер стекла пенсне, но не надел его. Заговорил неторопливо и веско:

— Господа! Несколько дней назад в Петербурге разогнали демонстрацию студентов. Петербургский градоначальник спустил на студентов, вышедших на набережную Невы, своих цепных псов — казаков. Были жертвы. Можем ли мы молчать, когда казачья нагайка гуляет по спинам наших товарищей? Вся Россия говорит об этом позорном факте. Я думаю, что мы присоединим свой голос к протесту тысяч студентов.

Соболев сказал как умел, как всегда говорил. Факт имел место. Надо реагировать. Как? Вынести протест. Мысль его шла прямолинейно, без взлетов и не зарываясь в землю.

И, как всегда, ее подхватили:

— Протестовать! Послать депутацию к директору института с письменным протестом! Мы все, учащиеся института, клеймим позором…

И тут выскочил Костюшко. Соболев даже испугался: как бы Антон не напортил, не отпугнул своими крайностями. По мнению Соболева, Антон в ораторы не годился: говорил всегда то, что его в данную минуту волновало и иногда как будто даже не шло к обсуждаемому вопросу. Говорил горячо, не очень связно, но что-то приковывало к его словам, какая-то обнаженность мысли, без привычного покрова условных фраз.

Прислушиваясь к его речи, Соболев нервничал. Ну зачем он говорит о мужике, о крестьянском бунте против помещиков? Тут, на студенческой сходке, не к месту.

И зачем — о забастовке? «Рабочие выражают свой протест стачкой. Это средство помогает, как мы видели еще недавно»… А вот за эти слова: «Деспотизм хватает нас за горло, что же, мы так и дадим задушить себя?» — могут закрыть институт. Доводить до этого вовсе не следует. Но Антон разошелся, его не остановишь.

И вот результаты подобных речей. С его, Соболева, предложением соглашались все, а сейчас кое-кто потихоньку покидает аудиторию. И, собственно, правильно делает, потому что Антон предлагает бастовать.

Студенческая забастовка! Это вообще знакомо Соболеву. Но ведь забастовка хороша в Москве и Петербурге, а здесь студенчество живет на медные гроши, семья из кожи лезет, скорей бы сын вышел в кормильцы. А забастовка — значит, год ученья пропал!

— Итак, протест не на бумаге, — требует Костюшко, — протест — забастовкой!

Соболеву не к лицу возражать, тем более когда все так бурно поддерживают Костюшко.

Петр Николаевич хочет выступить за предложение Костюшко. Кто-то кричит из дальнего угла, а что — не поймешь! Соболев надеется, что это голос здравого смысла. Он водворяет тишину:

— Господа студенты, прошу вас прекратить шум. Вы на сходке, а не на лекции профессора Зенкевича.

Шутка имеет успех. Смех. Атмосфера делается менее накаленной.

— Коллега, вы хотели что-то сказать?

— Я только хотел предложить состав забастовочного комитета, — говорит маленький полный студент с оттопыренными ушами.

Его фамилия Макарьев, вспоминает Костюшко, именно Макарьев, а не Макаров, потому и запомнилась. Предложение встречается полным одобрением. Такая уж струя пошла.

Со свойственной ему склонностью к иронии, которой Петр Николаевич немного гордится, он думает: «Позови Костюшко сейчас же строить баррикады, тут же, в институтском саду, — все немедленно бросятся! Кричат: «Костюшко — в комитет!» А вчера еще никто его толком не знал: в студенческой среде он новичок.

В забастовочный комитет выбирают и Соболева. Он не знает, хорошо это или плохо. Теперь уж не останешься в тени. Да ему это и не к лицу. Вместе с тем он не может не думать о себе. Вечный студент! Вечные уроки, заплаты на брюках, постные обеды у квартирной хозяйки. А если исключат? Третье исключение будет для него последним. Диплома ему не видать. Петр Николаевич всегда с пренебрежением отзывался о «старательных» студентах, истово слушающих подряд все лекции. Однако вылететь за борт!..

Вдруг он ловит на себе взгляд Костюшко, пристальный и немного удивленный. Неужели Антон догадывается о его мыслях? Соболеву вдруг делается жарко.

Антон предлагает послать телеграмму солидарности в Москву и Петербург.

— Что же, можно послать и телеграмму. Только ведь задержат!

— Не посмеют! — заявляет Антон. Ему, видимо, кажется, что поднятый им шум всерьез угрожает престолу. Но Петр Николаевич не возражает против телеграммы. Еще истолкуют его трезвые суждения как малодушие!

Комитет избран, сходка закончена. Но никто не расходится. Институтские служители растерянно заглядывают в открытые двери: неясно, нужно ли производить уборку, когда студенты бунтуют?

— Изумленные народы не знают, что начать. Ложиться спать или вставать, — острит Соболев. Острота принимается. Смех в зале. — Господа! Разойдемся по домам. Не будем давать повода обвинять нас в дезорганизации!

Студенты расходятся кучками, все громко говорят, размахивают руками. Отставной чиновник в шинели со споротыми лычками и в глубоких калошах, провожая их взглядом, глубокомысленно изрекает: «Началось!»

Соболев и Костюшко выходят вместе. И конечно, Агабеков с ними. Собственно, Петр Николаевич ничего против него не имеет, но Сурен из тех людей, которые дуют на уголек, мало заботясь о последствиях. Просто такая натура.

Соболев пошел с Костюшко, повинуясь вдруг возникшей настоятельной потребности как-то договориться. Сурен мешает ему; черные глаза его с синеватыми белками так и бегают: что, мол, дальше будет?

Петр Николаевич говорит рассудительно:

— Хорошо, что решение принято более или менее дружно. Где согласие, там победа.

Он переводит поговорку с латыни, так она звучит убедительнее.

Костюшко сидит на кровати — в комнате только два стула — и молчит. Он даже не разделся и не предложил раздеться товарищам. «Еще не остыл, — снисходительно думает Соболев, — еще бы! Первая его речь и такой успех. Небось припоминает каждое произнесенное слово — как оно прозвучало!»

Но, оказывается, Антон думал совсем о другом.

— Дирекция, конечно, попытается собрать народ на лекции, хотя бы первый курс.

Петр Николаевич удовлетворен: Антон бьет отбой, видимо, понял, что зарвались слишком далеко.