На суровом склоне

Он придирчиво оглядел и перебрал всех соседей по вагону, оценивая их по методу исключения: «Этот — нет, та — нет…»

Мысли Антона то и дело возвращались к бумагам, зашитым в его пиджаке. Какой переворот в его сознании произвели когда-то первые запрещенные строки, прочитанные им! Это была длинным путем пришедшая в руки юнкера Костюшко листовка, обращенная к рабочим петербургских бумагопрядилен. До этого Костюшко не знал, что рабочие на фабриках работают по четырнадцать часов в сутки, что ничтожный заработок урезается произволом табельщиков, и многое другое было ново для Антона. Спокойным достоинством дышали последние строки листовки: «Пусть же правительство помнит, что имеет дело с сознательными, выдержанными петербургскими рабочими, столкнувшимися с ним не впервые, с рабочими, знающими, как надо стоять за свои интересы». Прокламация эта была подписана: «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». И вот теперь он сам везет нелегальщину…

Антон выходил на вокзалах, шатался по пристанционным базарам, прогуливался по дороге к городу, чтобы проверить, не следят ли за ним, не беспокоит ли кого-либо его уход. Нет, никого. Только соседи по вагону встречали его неизменными возгласами: «А мы уже беспокоились, не отстали ли вы, боже избави, от поезда!»

И потому, что он все время ждал слежки за собой, когда заметил ее, то сразу не поверил: «Мерещится!»

На узловой станции, после второго звонка, в вагоне появился человек с самым обыкновенным лицом, средних лет, средней комплекции, одетый не хорошо и не плохо, в пальто и шапке, какие на улице увидишь на каждом пятом прохожем. Человечек, похожий на многих и вместе с тем от всех отличный. Как будто казенная печать приложена и к лицу и к одежде. Почему? Чем же он, такой же, как другие, отличен от них? Своим стремлением раствориться в толпе, быть как другие, спрятать тот особый интерес, который привел его сюда?

Едва он заметил этого незначительного человечка, едва уловил его убегающий, прячущийся и вместе с тем ищущий взгляд, как Антон почувствовал странную скованность, несвободу. Надо было действовать, а у него не был подготовлен план действий на этот случай. Но он еще располагал временем и, лежа на своей полке, стал раздумывать, как избавиться от соглядатая. Наблюдая за ним из-под опущенных век, Антон заметил, что осторожные взгляды филера направлены не столько на, него, сколько на сверток, бережно устроенный в его изголовье. Черт побери! Ну конечно, сыщику не может прийти в голову, что сверток вовсе не принадлежит Антону. Что же должен думать филер? Да что именно здесь находится нелегальная литература! Бумага, которой обернут сверток, разорвана, видно, что там книги… Антон приподнял сверток и переместил его, чтобы сыщик видел, как он тяжел.

В течение целого дня Антон не отлучался и проявлял всяческую заботу о свертке: поправлял веревку, прикрывал его своей курткой. Сыщик распалялся все больше. Теперь Антон был убежден, что, если он выйдет из вагона, сыщик не пойдет за ним, боясь, что сверток уплывет от него: ведь у Антона мог быть товарищ, который в отсутствие сыщика заберет сверток. «Без багажа я ничего не стою в его глазах, — решил Антон, — багаж без меня — кое-что. Он будет охотиться за свертком!»

Приближалась ночь. В вагоне затихли вздохи и шепот богомольцев. Поезд бежал мимо начинающих чернеть полей, навстречу ему неслась ранняя западная весна.

Антон, небрежно накинув на плечи пиджак, вышел на площадку, постоял, прислушался. Сыщик остался на своем посту, у свертка со священными книгами.

На следующий день в полдень Антон сошел с поезда на маленькой станции. Рабочий состав стоял у платформы, готовый к отправке. Антон прочел надпись на вагоне. Станция назначения была ему знакома. Где-то поблизости от нее располагался сахарный завод. На этом заводе работал Дымковский после увольнения с фабрики.

Крюк надо было дать изрядный, но зато он запутывал следы. Костюшко вскочил в вагон рабочего поезда, когда тот уже тронулся.

В вагоне он узнал, как добраться до завода. А также, что «производство» на нем закончилось недавно, только в январе, потому что свеклы нынешний год было много, что сахарники забастовали было, да «народ они к забастовкам непривычный», все больше сезонники, и заводчик «враз поломал забастовку». В поезде ехали рабочие депо, все друг друга знали, говорили свободно, без оглядки.

Сойдя на станции, Антон обошел дощатый вокзал, у дверей которого слонялся молодой жандарм, и вышел на проселочную дорогу.

Антона радовало одиночество, весенний, ноздреватый, с желтизной снег на полях, сладковатый спиртной запах жома, отходов сахарной свеклы, доносившийся с той стороны, куда Антон направлялся.

Он остановился, чтобы пропустить настигавшую его телегу. Это была глубокая, плотно сбитая из досок, наподобие люльки, повозка, в которой возят на заводской приемный пункт свеклу.

Лошадью правил стоя высокий мужчина. Он нахлестывал коня с мрачным видом человека, потерпевшего неудачу. Повозка пролетела мимо Антона… Еще несколько минут, и она скрылась бы из виду.

— Дымковский! — что было сил крикнул Костюшко.

Мужчина резко натянул вожжи, лошадь остановилась, и возница, не рассчитав, повалился на дно телеги. Ругаясь, он поднялся и обратил к путнику гневное лицо. Мгновенно оно преобразилось:

— Матка боска! Костюшко! Проше сядать!

Антон прыгнул в телегу.

— Скеда ты идешь?

— Долго рассказывать. Да на таком скаку и дух не переведешь!

Телега мчалась по накатанной еще с осени колее.

— Погоди, зараз приедем до экономии. Эконом свой человек, — пообещал Дымковский.

«Экономиями» назывались принадлежащие сахарному заводу угодья, засевавшиеся свеклой.

Вскоре среди полей, на пригорке, показались строения. Дымковский придержал лошадь у небольшого глинобитного дома. Хозяина не оказалось. «Поехал на завод, — объяснил мальчишка, принявший от Иосифа Адамовича лошадь, — заходите в дом, грейтесь, только что вьюшки закрыл».

В квартире царил беспорядок, безошибочно говоривший о том, что хозяин одинок. Однако под ловкими руками Дымковского, чувствовавшего себя здесь как дома, обстановка изменилась. На столе появилась лампа, зажженная ввиду сгустившихся сумерек, на окнах задернуты занавески. Иосиф Адамович внес в комнату пышущий жаром самовар.

«Экий он ладный, — с легкой завистью подумал Антон. — На фабрике работал наладчиком станков. Выгнали — стал к аппарату на сахарном заводе, хотя отродясь его не видел. Такой человек везде найдет себе место. И прикрытие. А я? Что знаю? Что могу?»

Наконец Дымковский уселся на стол против Антона и подвинул ему хлеб и масло.

— Ты знаешь, скеда я ехал? — спросил Дымковский.

— Со станции, надо полагать, — с набитым ртом ответил Антон.

— То верно. А на станцию ездил встречать Богатыренко.

— Он должен приехать? — живо спросил искренне обрадованный Антон.

— Должен был. Обязательно должен был приехать. А теперь уже неведомо. Последнее время стали к нему придираться, пристав днем и ночью забегал с проверками. Потому и беспокоюсь.

У Антона кусок стал в горле:

— Надо мне скорее в город.

— Почекай. Для тебя тоже есть новинка. Студенческая забастовка кончилась.

— Как?!

— Плохо кончилась. Начальство объявило, что, если студенты не прекратят страйковать, — закроют институт.