На суровом склоне

От непримечательного полустанка остался в памяти необыкновенно настойчивый бабий голос, прямо-таки со страстью приглашавший покупать соленые огурчики.

— Ишь, надрывается, бедолага, видать, насолила без меры! — заметил кто-то.

— Рассол с похмелья попили, теперь огурцы хоть даром отдавай! — тотчас отозвался сочувственный бас.

На большой станции в вагон сели плотники с полотняными котомками за спинами, с пилами и топорами, укутанными, как куклы, тряпками. Люди все пожилые, бывалые, умеющие поговорить с народом. Работали они артелью с давних пор. Все из одной деревни. Как выразился их старшой, крупный мужчина с правильным и неподвижным, словно на иконе, лицом, «мошна людей поодиночке разводит, нужда в кучу сбивает». Харчились тоже артелью. Хозяйство вел, «кашеварил» маленький разговорчивый старичок-слабосилка, который выполнял подсобную работу, направлял пилы, точил топоры. Заработок ему начисляли одинаково с другими. И относились к нему с почтением, как к лицу, облеченному общественным доверием. Звали его одного из всей артели по имени-отчеству: Мартын Иванович.

Плотники направлялись в Самару, завербовались туда еще осенью на постройку моста. Говорили, народу туда требуется уйма. Работа, однако, тяжелая, по пояс в воде. Как остатний лед сойдет — приниматься.

— Что ж, за это ведь платить боле должны? — поинтересовался бледнолицый парень в облезлой шапке с верхней полки.

— Обещают, дык обещать это можно, — меланхолически объяснил рябой мужик с водянисто-голубыми глазами, полуприкрытыми красными, воспаленными веками.

Мартын Иванович, подергивая седую бородку, жидкой косицей приклеившуюся к подбородку, подхватил:

— А там либо дожжик, либо снег, либо будет, либо нет. Что подрядчик деньги наши зажулит — это беспримерно, вся задача в том — сколько.

— За работу, понимать это надо, вперед не платят, — продолжал рябой мужик, не торопясь и как будто недоумевая. — Зайди в лавку, спроси на копейку семечек — тык вынь-положь денежку. А за труд — не-ет! Ты сперва поработай, выходит, в долг.

— Долг не вервие, полежит — не сопреет, — успокоительно заметил старшой.

— И как это, скажи, получается, — рассуждал как бы сам с собой голубоглазый, — не богатый бедному, а бедный богатому в долг дает. Эт-то почему же?..

На вопрос никто не ответил. Задремавшая в углу старуха богомолка проснулась от вдруг наступившей тишины, обвела всех беспокойным взглядом и на всякий случай пробормотала:

— Господи, прости наши прегрешения, бога позабыли, начисто позабыли, окаянные, водку жрут, табак курят!

— Не к месту, — равнодушно сказал старшой.

— Что, лукавый привиделся? — едко осведомился Мартын Иванович. — Уж больно сладко во сне усмехалась.

Старуха яростно отмахнулась. Мужики захохотали. Плотники опять заговорили про Самару, про постройку, эва сколько людей гонят туда со всех сторон!

— Что ж, там до сей поры моста не было? Чай, Волга не только что разлилась. Аль старый сгорел? — спрашивала любопытная молодайка в пестрой шали.

— Зачем сгорел? — Мартын Иванович приосанился и подсел к женщине, деликатно держась на краешке скамьи. — Купцы-то богатеют, денег у них прибавилось, значит, обратно и товару накупили. Подводы, видишь, с товаром прибывают да становятся в ряд, а на мост не въехать, места нету. Купчина волосы на себе рвет: ему каждую минуту, может, на целковый убытку накипат. «Погоняй, кричит, сукины дети, а то разорюсь сей же миг на энтом месте! У меня деньги в товар вложены. Мне оборот подавай!» А погонялы коням хвосты крутят — куда ж попрешь? По воде, видишь, яко посуху, один Христос только смог.

— Да и то налегке, без ноши-то, — вставил старшой без улыбки.

— Ну вот, по причине такой коммерции и требуется наш брат. Новый мост поставим, денежки, видишь, опять потекут в купцовы карманы. Вот так.

— Людям счастье, — шепчет молодайка, мечтательно глядя мимо Мартына Ивановича в окошко, за которым сиротской сумой повисла в пустынном небе половинка месяца, — у нас вон тоже соседкин муж в городе, в трактире служил, по гривеннику, говорят, чаевые давали.

— По гривеннику, эва! — презрительно воскликнул Мартын Иванович; он хочет что-то добавить, но, заглянув в лицо женщины, только машет рукой. — Перемелется — мука будет, — бормочет он. Это его любимая присказка.

И опять течет беседа. Плотники ведут ее ладно, будто играют, один другому перебрасывает круглые, гладкие словца, обрастающие зыбкой паутиной раздумья. Когда они смолкают, в вагоне сразу становится скучно, серо, клонит ко сну.

Антон, привалившись к стенке, закрыл глаза, утомленный впечатлениями, разговорами, мыслями. Перед ним встал песчаный берег Волги, мелкая увертливая волна ударит по коленям, поиграет вокруг босых ног и убежит на простор, который кажется широким, необъятным, как небо. Это Казань, город его детства. Он почти забыл его и вдруг так ясно увидел крутую излучину Волги, деревянную лестницу с высокими ступенями, ведущую вверх на высокий берег, услышал шум воды, мелко вспаханной колесами парохода…

В конце вагона над дверью тускло горел в фонаре крошечный огарок — вот-вот оплывет и угаснет слабый голубоватый огонек.

— На свечах экономят, сквалыги, — послышался голос Мартына Ивановича, ворочающегося на багажной полке. — Я, видишь, проводника знакомого имел, так он на одних огарках дом построил. Пятистенный, с мызанином. Во как!

2

В Москве разгулялась веселая февральская метель. Снежинки роились вокруг уличных фонарей, и от этого казалось, что фонари подмигивают кому-то в ночь желтым кошачьим глазом. Деревянные будки в Охотном ряду стояли сказочными избушками под пухлыми пуховиками снега. Прохожие, запорошенные вьюгой, торопились, скользили по присыпанному снежком булыжнику мостовой. На площади стояли извозчики в синих поддевках и в черных шляпах с загнутыми по бокам полями. Они кричали ярмарочными голосами: «Пажа, пажа, я вас катаю!» — и зазывно откидывали отороченную мехом полость узких, словно качели, санок. Рысаки, покрытые синими и красными сетками с помпонами и кистями, словно слепней, отгоняли ушами назойливые снежинки.

Антон решил заехать к знакомому технологу, Григорию Карману. Костюшко встречал его у Глаголевой. Одно время Антон переписывался с ним. Читая между строчками, написанными эзоповским языком и густо поперченными восклицательными знаками, можно было понять, что Гриша в курсе студенческих волнений.

Гриша Карман жил у Мясницких ворот, в самом центре кипения торговой Москвы, но на заставленном сугробами дворе было безлюдно и тихо. Во флигеле светились все окна, тени то и дело плавно скользили по занавескам.

«Танцуют, что ли?» — с недоумением подумал Антон.

Почему бы, собственно, и не танцевать? Антон вспомнил, что Карман снимал комнату у вдовы чиновника. Дочки ее участвовали в кружках, и квартира считалась надежной. Антон посетовал на то, что позабыл фамилию их. Он сильно постучал в обитую клеенкой дверь. Теперь уже ясно слышалось множество голосов и звон посуды. На стук дверь тотчас открылась настежь, как будто в доме кого-то ждали. В передней стояла молоденькая девушка в гимназической форме с круглым детским лицом. Она посмотрела на Антона без удивления, но выжидательно. Он поспешил спросить Григория Кармана.

— Он здесь не живет. Он уехал, — быстро и без всякого выражения ответила девица, во все глаза разглядывая Антона.

— Как уехал, куда?

— К себе на родину, в Поневеж, — сообщила девица тем же тоном.

Да, действительно, Карман был из Поневежа, там его отец имел какое-то маленькое дело. Но уехать в такое время? Конечно, сейчас спокойнее жить под папиным крылышком в Поневеже! Антон почему-то перенес свое негодование и на девицу.

— Что ж, прошу извинить! — сказал он холодно и, поклонившись, повернулся было, чтобы уйти.