На суровом склоне

Но Костюшко быстро добавляет:

— Так что надо организовать пикеты. И никого в аудитории не пускать.

— Видишь ли, — Соболев почему-то считает уместным перейти на «ты» с Костюшко, — это не совсем удобно, ведь на сходке присутствовали не все студенты, следовательно, и решение о забастовке приняли не все. А это все-таки важно: единогласие!

— Для кого важно? — насупился Костюшко.

— Странный вопрос! Для лица нашего студенчества.

— Решение принято большинством, и будем действовать, — Костюшко говорит твердо.

Разговор, которого ждал Соболев, не получился. Стали обсуждать, каким путем создавать стачечный фонд. Соболев припоминал, как все организовывалось в свое время в университете. Получалось так, что он снова здесь и самый опытный, и самый деятельный. Это подбодрило его.

Антон действительно не ночевал дома в ночь перед сходкой. Да и спал недолго. Глубокой ночью он уснул на лавке у печки в доме Богатыренко. Весь вечер они проговорили, проспорили. Костюшко считал, что движение студенчества и есть начало революции. Горячась, перечислял, по пальцам, какие города поднялись. Ведь сколько народу готово к активным действиям! Всю эту массу молодых смелых людей и бросить на штурм самодержавия!

— Против армии, полиции, жандармов?

— Солдаты перейдут на нашу сторону.

— Почему?

— Вы недооцениваете революционную роль студенчества!

— Вовсе нет! Но студенчество не едино: одни пойдут до конца вместе с пролетариатом, другие остановятся на полпути, а третьи — не далее чем у ворот института.

— Значит, наши выступления бесцельны?

— Вот уж нет. Напротив. Только надо подымать движение, придавать ему политический характер. Ведь можно выставить требование: убрать Зенкевича! А можно сделать это частным требованием, а основным: свободу собраний, скажем.

Костюшко самый факт одновременного выступления студентов во многих городах, не говоря уже о Петербурге и Москве, казался сигналом ко всеобщей стачке. Богатыренко возражал.

Антон лег обиженный, взъерошенный, ни с чем не согласившись.

Ветеринар долго не мог уснуть, выходил в сенцы, курил. В пылу спора забыли закрыть вьюшку, печь выстыла. Богатыренко накрыл Антона поверх жидкого одеяла тулупом. Антон спал на боку, свернувшись калачиком, верно, озяб. «Как сложится его жизнь?» — подумал Богатыренко. Он вышел на крыльцо, посмотрел на восток. Нет, еще не брезжило. Ночь стояла на дворе тихая, морозная, без ветра.

Одно дело — ехать во втором классе, с вежливым проводником, с тонким, тягучим, как рахат-лукум, разговором приличных господ — соседей по вагону. И к тебе, кадету в аккуратном мундирчике с красным тугим ошейником воротника, приковано всеобщее благожелательное внимание. Или недавно произведенным офицером, в новой, только что от портного шинели дымчатого цвета с погонами подпоручика, сесть на упругий плюшевый диван у окна купе, закурить, пренебрегая любопытными девичьими взглядами, глядеть в окно…

И совсем другое дело: втиснуться с гомонящей толпой в бесплацкартный вагон, выбрав где полюднее, пошумнее да потеснее, — легче затеряться в водовороте мужских свиток, приказчичьих пиджаков, поддевок мелких купчишек.

Людей в вагоне натыкано, как семечек в подсолнухе. Где там разобрать усатому жандарму, кто, куда и по каким делам едет. Дай-то бог ему благополучно протискаться в этом аду сущем, не уронив черной косматой папахи с макушки, а главное, не потеряв важности в лице и осанке. Потому что, того и гляди, подставят ногу или невзначай, а то и преднамеренно, сбросят сверху, с третьей полки, медный чайник аккурат на темя!

И как узнаешь в молодом мастеровом, надвинувшем картуз на самые брови, одетом в потрепанный ватный пиджак, делегата, едущего в студенческий центр за указаниями…

Снова с некоторым удивлением Антон вспоминал: комитет решил послать для связи именно его, Костюшко. Почему не Соболева? Петр Николаевич выполнил бы поручение с большим успехом. Но Соболев как-то скис, как будто даже хотел устраниться от руководства.

Когда уже все было решено, договорились, что отъезд должен быть тайным. Костюшко сел в поезд не в самом городе, а на станции, отстоявшей верст за тридцать от него.

Все веселило Антона в этом ноевом ковчеге, плывущем по половодью первых весенних дней под музыку станционных колоколов.

Только что дернулся состав, и степенной журавлиной поступью отошла назад водокачка, а уже пряничный домик стрелочника погнался за ней, и все быстрей и быстрей кувырком покатились с пригорка заснеженные ежики низкорослого ельника.

И сразу все угомонились, затихли. Дружно отбили по лбу, по груди, по животу крестное знамение: одни — благочестивым взглядом поймав в окошке золотые главы собора, другие — мельком, чтобы только не остаться в долгу перед господом богом.

И приступили к мирским делам. Кто тащит из корзины дребезжащую гроздь баранок и крутой завиток копченой колбасы, кто со стуком отбивает о лавку воблу, роняя жемчужные брызги соли и чешуек, кто размахнулся ладонью по бутылочному дну, вышибая пробку. И щедро сыплется на пол крупный снежок яичной скорлупы.

Обиды, похвальба, житейские истории всякого рода — все выливается в неторопливой вагонной беседе. Ковчег покачивает, потряхивает на стыках рельсов; монотонный, как жужжание веретена, стук колес гонит в сон.

Огромное количество людей в России едет по железной дороге в поисках лучшей доли. Мужики тянутся в город на заработки. Город же выбрасывает, как перегоревший в печах его шлак, тени людей с потухшими глазами и убитыми надеждами. Они возвращаются в родные места, чтобы в лучшем случае дожить век за печкой, тоскливо разматывая серую кудель зимних вечеров, скрашенную многословными воспоминаниями о городской жизни. И она сейчас, в рассказах, предстает пестрой и заманчивой, как ярмарочный торг.

Мастеровой люд кочует по разным причинам. Кто проштрафился, кто стал лишним: поставил хозяин машину — прогнал десяток рабочих.

Женщины путешествуют главным образом по причинам семейного характера. Если же получше всмотреться, окажется, что и они втянуты в тот же круговорот: муж или сын зовет в город, одинокому жить дорого, опять же в деревне свекровь или невестка из дому гонит.

Многие едут в город «на место» — в няньки, кухарки, судомойки.

Наконец, единицами, нарядные и приметные, как мухоморы во мху, красуются купеческие сынки в суконных поддевках, собранных в талии мельчайшей гармошкой, с высокими картузами, вздымающимися на копне волос, как шест на соломенной крыше трактира.