На том берегу

И опять выходило, что он Пашке завидовал, да и печалился, похоже, всё о том же, — что поздновато, видать, спохватился, раньше, раньше бы надо… А что раньше, что надо-то было?

Была и другая печаль. Шла она от мальчишки этого, от Алёшки, вернее, от тех раздумий, что навеяла на него эта встреча с сыном покойного друга. «Ну а если, — думал он, — если, не дай бог, и со мной не сегодня, так завтра случится такое… Ну мало ли что может случиться! Мой-то Антошка сюда приедет? Захочет ли приехать и вот так же посидеть у костра? Батьку своего вспомнить…»

Почему-то он не был уверен, что Антошка захочет сюда приехать. И теперь, вдруг подумав об этом, он уже заранее жалел себя самого, такого одинокого, никому, даже родному сыну не нужного.

Кое-как умостившись на сухой и суковатой сосновой стволине, приготовленной Павлом Сергеевичем на ночь для костра, Кашков, что-то дожёвывая, утирая ладонью маслянисто-влажные губы, наконец пристроил гармонь на коленях, заправил ремень за плечо и легонько, едва растянув мехи, коснулся пальцами перламутровых стёршихся кнопочек. Сипловатым, будто простуженным на речном ветру голоском отозвалась гармонь. И Кашков прокашлялся, очищая звук, как если бы собрался звонить по телефону вышестоящему начальству. Потом задумался ненадолго, сидел, склонив голову, касаясь гармони щекой: то ли настраивался, то ли и в самом деле вспоминал, какая же она, их любимая…

Наконец вспомнил, заиграл знакомое вступление, а потом и запел неуверенным, не своим как бы голосом:

— Ах ты, но-о-очень-ка-а, ноч-ка-а тё-о-о-о-мная-а…

Повёл песню дальше, но вдруг замолчал.

— Ну чего же вы? — подосадовал он. — Здесь вступать вместе надо, чего молчите-то? Я за вас всех, что ли?

— Низковато взял, — сказал Глеб, — чуть повыше надо бы.

— А по-моему, наоборот — высоко, — не согласился Серёга. И засмеялся. — Вот что значит без репетиции!..

— Вы как в той басне, — сказал Кашков. — Так что, пониже или повыше? Под кого подстраиваться?

— Давай под Серого, — съехидничал Глеб, — тебе ещё с ним жить, а может, и работать.

— Можно и под него, — добродушно согласился Кашков, снова вспомнив о том, чем жил он все эти дни и о чём собирался, но так пока и не решился спросить у Серёги — о возможном своём назначении.

Он попробовал взять на полтона ниже и снова запел про ночку тёмную, но и на этот раз его никто не поддержал почему-то.

— Ну, мужики, — обиделся вдруг Кашков, — святой миг, можно сказать, а вы… Такая хорошая ночь пропадает!

— Не поётся чего-то, — признался Серёга, — голос куда-то пропал. Вон, может, Алёшка нас выручит, изобразит что-нибудь этакое, современное.

Ему было зябко сидеть в своём эластиковом «адидасе», и он всё жался поближе к костру, то и дело тайком поглядывая на часы, соображая, а не махнуть ли, пока не поздно, с этого острова, не перебраться ли в деревню, к зятю Петровича. Да и утром, прикидывал он, нечего зря рассиживаться. Пообщались, отдали дань и хватит! Отпели своё…

Сделав с десятка полтора портретных набросков, побродив с этюдником по острову, Алёшка уже под вечер вернулся к костру и теперь, задумчивый и молчаливый, сидел у огня. Костёр то затухал, то снова разгорался, и тогда в неровном дрожащем свете огня возникали странно неузнаваемые, незнакомые лица.

Мысль о картине не давала Алёшке покоя. Но чем больше он думал о ней, чем пристальнее вглядывался в лица этих людей, тем больше сомнений у него возникало: что-то смущало, непонятно тревожило его, уводило от прежнего, такого ясного и, как поначалу казалось, верного, почти бесспорного замысла. Откуда взялись эти сомнения и эта тревога, он не мог понять. Ведь так хорошо, так весело всё начиналось, так дружно они хлебали уху из дымящегося котелка, такие забавные истории вспоминали и так смешно, так остроумно рассказывали, и Алёшка, слушая их, хохотал до слёз.

И об отце его они хорошо вспоминали. Говорили так, будто он и не умер вовсе, просто не сумел, не собрался сегодня приехать сюда, но зато он, Алёшка, здесь за него, и это вполне нормально, так и должно быть.

А потом произошло нечто странное… Вернувшись под вечер к костру, он увидел усталых, замкнуто молчаливых людей, и лица их, словно пристарившиеся к вечеру, показались ему отчуждённо угрюмыми, чем-то озабоченными, и сами они, отяжелевшие, полусонные, похоже, маялись в безделье возле догорающего костра — казалось, другие, незнакомые люди, случайно попавшие на остров, сошлись погреться у чужого огня и вот теперь томились в ожидании нескорого ещё рассвета.

Павла Сергеевича среди них не было. Он появился чуть позже, за Алёшкой следом. Такой же бодрый, как и днём, он возник у костра, победно поблёскивая очками, поднял над головой двух здоровых лещей — свой вечерний трофей, — вызвав среди друзей не очень дружное, ленивое удивление. Залив воды в самовар, ловко засыпав в него пышущих жаром углей, он быстро раскочегарил его, и самовар задышал, засопел по-шмелиному. Подбросив потом дровишек в костёр, мимоходом похлопав Алёшку по плечу, он присел рядом с ним.

— Чего присмирели, о чём запечалились, соколики? — воскликнул он. — В такую-то ночь…

И словно посветлело вокруг, и костёр повеселел, затрещали в огне сухие дрова, и ожили хмурые лица. Вот тогда Сергей Иванович и предложил: а не спеть ли, мол, нашу…

И пока Кашков настраивал свою гармонь, пока прокашливался, пробуя голос, Алёшка сидел и думал: «Как странно и непонятно всё… Вот пришёл человек, и всё изменилось. Отчего это? Что он сделал такого? Просто похлопал меня по плечу, просто подбросил дровишек в костёр, засыпал углей в самовар и присел со мной рядом, вот и всё… А мне хорошо почему-то, хорошо и спокойно…»

И ещё вдруг подумал: а если б в разведку?.. Ну, допустим, случилось такое… С кем бы из них он пошёл? И, не задумываясь, ответил: конечно, с Павлом Сергеевичем. Разумеется, если он, Павел Сергеевич, возьмёт его с собой.

Занятый этими мыслями, он не услышал призыва Сергея Ивановича «изобразить что-нибудь этакое, современное», потому и не откликнулся.

Что же касается Павла Сергеевича, то он давно уже понял, что песня у них нынче не получится и зря Кашков так старается. Но ему и без песен хорошо было: мысли об Алёшке странно тревожили и согревали его. И он уже не чувствовал себя таким одиноким, и было у него такое ощущение, вернее, предчувствие, что и завтра, и послезавтра, и в другие дни в его жизни будет ещё много тревог и радостей от того, что в неё вошёл вот этот долговязый парень, не на день вошёл, не на два, это точно…

И ещё хотелось ему, чтобы всё хорошо было с киноплёнкой, чтобы при обработке не запороли её в лаборатории, чтобы фильм у них получился как надо. Его первый серьёзный фильм. И ему уже не терпелось поскорее взяться за работу.

— Ну так что, мужики, — это Митька снова призывал своих приятелей, — не ударим лицом в грязь перед подрастающим поколением, докажем, что есть у нас ещё порох в пороховницах!

И снова ворчала, похрипывала на берегу старенькая гармонь, и опять, в который раз, занимался и вновь затихал у костра одинокий голос: «С кем я ноченьку, с кем осеннюю да коротать буду…»