На том берегу

— Салют! — Павел Сергеевич, спускаясь по лестнице, поднял руку.

Они стояли, пожимая друг другу руки, этот коренастый, немолодой уже человек в «камуфляже» и в такой же пёстрой панаме со слегка призагнутыми вверх полями — подарок в знак примирения от майора Чернова, и долговязый этот парнишка, стояли, разглядывая друг друга, не решаясь переступить невидимый некий порог, разделявший их все эти годы, не осмеливаясь почему-то сделать ещё один, для обоих желанный шаг.

— Ну, здравствуй! — сказал Павел Сергеевич и не сдержался, обнял его за плечи и почувствовал, как подался ответно и прижался к нему Алёшка, как неловко уткнулся он носом растроганному Павлу Сергеевичу в плечо. Отстранившись, снова взглянул на него, попытался шуткой скрыть своё волнение: — А поворотись-ка, сынку!..

Алёшка заулыбался, сказал по-мальчишески восхищённо:

— Какой вы! — и глядел на Павла Сергеевича во все глаза, на его куртку с молниями, на эту панаму.

— Какой? — будто не понял Павел Сергеевич. Подойдя к стойке администратора, положил ключ и предупредил: — Если будут звонить из Москвы, сообщите, что вернусь только завтра. — И снова к Алёшке: — Так о чём ты? Ах, это! — уловив его взгляд, он надвинул панаму на брови, шепнул доверительно, направляясь к выходу: — Имеешь возможность обзавестись такой же. Хотя, хочется думать, там уже и без тебя обойдутся.

— А вы сами, — у Алёшки глаза загорелись, вы были там?

— Рядовая командировка, — признался Павел Сергеевич, — месяц всего. Но хватило для впечатлений.

Они вышли на улицу. Павел Сергеевич огляделся по сторонам: такси, заказанное ещё с вечера, поджидало их неподалёку от подъезда.

Усаживаясь в машину, поздоровавшись с шофером, он попросил.

— К цветочному базару, пожалуйста, потом на старое кладбище, а оттуда на речной. Хорошо бы к семи, постарайся, отец.

С любопытством взглянув на «нездешнего» пассажира, оценив и, похоже, поняв как надо принадлежность его отнюдь не курортной панамы, тот откликнулся:

— Будет сделано!

И рванул сразу с места в карьер.

Перекладывая на свободное переднее сиденье Алёшкин этюдник, Павел Сергеевич спросил:

— Поработать решил?

— Попробую, — почему-то смутился Алёшка, — через месяц сдавать дипломную, а у меня… Одни замыслы в голове. — И вдруг попросил: — Расскажите, как там? Если можно, конечно…

— Будет время, поговорим, — пообещал Павел Сергеевич. Он взглянул на него и подумал с недавней тревогой: вот таких же, молоденьких, с пробивающимися усиками, они и снимали недавно там, в горах, только те с автоматами были, а этот пока с этюдником. — Ну а сам-то ты как, — спросил, — если тоже туда придётся?

— Если честно, не знаю, — признался Алёшка, но заметив вопросительный взгляд Павла Сергеевича, поспешил объяснить: — Нет, я не за себя, вы не думайте, я за мать. Та всё ходит, всё справки наводит, даже стыдно в военкомат заходить. Услышала где-то, что у матерей-одиночек, ну у тех, у кого нет отцов, туда сыновей не берут. Ну а как же тогда?.. — пожимал он плечами. — Если только в нашем училище, представляете, каждый третий живёт без отца.

На покупку цветов две минуты ушло, и, усаживаясь с букетом в машину, Павел Сергеевич подумал о том, что не стоит, наверное, возвращаться к прерванному разговору, не туда куда-то у них он пошёл. Но Алёшка, едва только сел он рядом, снова начал о том же.

— Знаете, что обидней всего? — сказал он. — Вроде мирное время и вдруг… И ещё ничего не успел. Хоть одну бы картину, настоящую. — И опять он смутился, побоявшись, что не так его поняли. — Не подумайте только, что я трус, ничего подобного. Я даже в секцию каратэ ходил, на всякий случай, для самоутверждения.

— А я и не думаю, — сказал Павел Сергеевич, — не имею такого права, я же тебя и не знаю совсем, зря обиделся, — он похлопал Алёшку по колену, — а потом… ты же сам начал об этом.

— Я вообще-то не за себя, а за всех, за таких же, как я… Как нас только не величают: и инфантами, и бездельниками, в бездуховности обвиняют. Чуть что — всё на нас: мол, и каши с нами не сваришь, и в разведку нас не возьмёшь. Понаслушаешься такого и начнёшь сомневаться в себе: может, мы и правда такие? Научили всему верить на слово, вот мы и верим. А верить почему-то не хочется. Вот скажите, — он повернулся к Павлу Сергеевичу, — а кто эту кашу с нами варил, кто в разведку с нами ходил? Вот вы сами-то как считаете?

Нет, такого решительного начала Павел Сергеевич никак не ожидал. Ладно бы повод был, так ведь не давал он такого повода, очень мирный шёл разговор, а Алёшка, пойми отчего, вдруг завёлся. И Павел Сергеевич, несколько сбитый с толку, даже подумал не без опаски: а не многовато ли для первых минут знакомства?

— Разведку и кашу нынче не обещаю, — Павел Сергеевич решил свести разговор на шутку, — а вот ушицей, если повезёт, я тебя угощу.

Перед кладбищем Алёшка вдруг примолк и потом, когда шли, пробирались ближними тропками, и пока стояли у могилы, ни словечком не обмолвился. По дороге, правда, Павел Сергеевич между прочим как бы спросил у него: мол, давно ли сюда наведывался?

— Вчера оградку покрасил, — ответил тот. И опять замолчал.

И услышалось, угадалось Павлу Сергеевичу в его непростом, одиноко хранимом молчании что-то достойное уважения, что хранится не напоказ, не для всех, а лишь для себя, о чём никакими словами не скажешь, о чём, наверное, только и можно молчать.

В последние годы, вспоминая тех, кого пришлось хоронить, Павел Сергеевич с печалью и сожалением думал о том, как скудно, а порой и просто кощунственно звучат на похоронах, у гроба или на поминках, слова, которые говорят об ушедших. Послушать, о чём говорим, — в гробу стыдно станет. Будто не в последний путь, а в заграничную поездку, в капстрану провожаем или представить к посмертной награде хотим, которую при жизни почему-то вручить не успели: избирался, выдвигался, был отмечен… А кого, скажите, не выдвигали, не отмечали, не избирали? Вопрос: всегда ли тех, кого надо, по заслугам ли? Но об этом у гроба не скажешь…

Не случайно, наверное, сказано: мысль изречённая есть ложь… Значит, было, есть и должно оставаться великой тайной всё, чем был на земле человек, и не лучше ли поэтому, согласившись, смирившись с этим, просто молча попрощаться с ним? Может, в этом и есть настоящая правда о нём — в той короткой минуте молчания?

Вот об этом и думал он, сидя на верхней открытой палубе, обдуваемый ветерком, пригреваемый ласковым утренним солнышком. Часом раньше они подкатили к речному вокзалу и успели на первый катер. Расставаясь с загадочным пассажиром, не по времени года загорелым, явно прибывшим в этот город из неблизких, похоже, из жарких краёв, любопытный водитель не удержался.

— Не пойму, — спросил он, — твой он сын или чей?

И кивнул Алёшке вдогонку, когда тот, подхватив свой этюдник, устремился к кассе за билетами.

— Почти угадал, — ответил Павел Сергеевич и сморгнул-таки предательскую слезу, выкатившуюся вдруг из-под очков.

Пассажиров на пристани собралось многовато: садоводы да огородники в основном. Ехали с сумками, с вёдрами, из которых кустисто лезла приувядшая за ночь рассада, с запеленутыми бережно, как малые дети, саженцами — шла пора весенних посадок. Этим ехать было недалеко — до садовых кооперативов, до ближайших деревень, и минут через сорок, после трёх-четырёх причалов, на палубе, почти никого не осталось, и Алёшка с Павлом Сергеевичем перебрались наверх из душного салона.