На том берегу

Но что-то удержало его. Может, тайный этот сговор, который за короткие минуты молчаливого их общения, похоже, возник меж ними. И ещё он заметил: парень как будто и сам догадался о том, что этот бородатый дядя, что называется, «вычислил» его и теперь, как видно, рад был этой тайной меж ними игре, когда двое понимают друг друга, а остальные ни о чём не догадываются.

И всё-таки было искушение хоть как-то, каким-нибудь полунамёком, осторожным каким-то словом проверить свою догадку, и это желание не давало Глебу покоя, и он непоседливо ёрзал на лавке, поглядывал на своих ни о чём не подозревающих приятелей, тихонько посмеивался, предвкушая скорую и ему самому ещё неясную развязку.

А парень тем временем старательно, налегал на тяжёлые самодельные вёсла, осевшая под тяжестью здоровых мужиков лодка с трудом подвигалась против течения. На лбу у гребца выступила испарина, и мозоли, похоже, начинали жечь ладони, и он всё перебирал руками, всё старался ухватиться поудобнее за гладкую рукоятку весла.

— Ты, Алексей, глубоко-то не загребай, — неожиданно для себя Глеб вдруг назвал его по имени, спохватился, но тут же понял, что получилось всё очень ловко: для Алёшки проговорился, а для них-то нет. — Это хорошо, когда уху хлебаешь, поглубже зачерпывать, а веслом… Поверху, поверху надо. — И предложил: — Давай-ка я рядом сяду.

— Да нет, дядя Глеб, — вознаградил он его в ответ, — тут уж немного, я догребу.

— Давай, давай, на пару-то веселее.

Алёшка подвинулся к борту, освободив рядом место для Глеба, и тот подсел к нему, азартно крякнув, поплевав на ладони, взялся обеими руками за весло, взглянул на недоуменно притихших приятелей.

— Что, мужики, озадачились? Своих не узнаёте? Тогда знакомьтесь, — он кивнул на прижавшегося к его плечу Алёшку, — Алексей Юрьевич, как я понимаю, собственной персоной. Парамонов-младший, стало быть. Прошу любить и жаловать.

А на берегу, на острове, на том самом месте, где когда-то они разбили свой лагерь, вовсю горел костёр. Весело горел, жарко. И у костра с котелком в руке стоял человек то ли в шляпе, то ли в панаме защитного цвета, из-под коротких полей которой посверкивали на солнце очки. Он стоял и колотил по котелку деревянной ложкой.

— Дядя Паша на уху скликает, — объявил Алёшка радостно. — Я ж говорил, уха ждёт!

Пашка Сенин, живой и здоровый, ждал их на острове.

11

В пятницу, уже под вечер, он приехал в Поволжск, устроился в гостинице «Центральная» и сразу же позвонил Лере. И был, конечно, удивлён, когда услышал в трубке её неожиданно-радостный голос:

— А говорили, тебя нет в городе. Как я рада, что ты позвонил.

Говорила так, будто ждала его звонка и, похоже, действительно была ему рада, и это тоже показалось Павлу Сергеевичу странным. Сам-то он приготовил себя к другому, полагал, что и на этот раз всё будет так, как прежде, что опять он услышит те же вежливо-предупредительные слова, произносимые с лёгкой досадой: мол, спасибо, что вспомнил, но если опять о том же, то лучше не надо… Потому и не строил особых иллюзий: получится — ладно, а нет… Жаль, конечно, хорошая идея пропадает!

И вдруг — такие перемены…

А идея заключалась в следующем. Вот отснимет он свой афганский фильм, вернётся в Москву и, прежде чем сесть за монтаж и вообще уйти с головой в работу, махнёт на два дня, как обычно, в Поволжск, позвонит Лере и уговорит её отпустить Алёшку с ним на остров. В кои-то веки, думал он, может, один-единственный раз, мало ли, как дальше жизнь у них сложится… Вот такое желание вынашивал Павел Сергеевич Сенин.

Но сначала был этот фильм. Он задумал его давно, ещё на третьем курсе, и отчётливо помнит, как и с чего это всё началось. Тогда к ним во ВГИК, на встречу со студентами-документалистами, приехали ребята, отслужившие в Афганистане. Он помнит, как на сцену в небольшом просмотровом зале поднялись и расселись за столики гости, человек пять или шесть, совсем ещё зелёные солдатики; они сидели в новеньких парадных кителях, боевыми орденами и медалями посверкивали, брали друг у друга микрофон и, смущаясь, заикаясь от волнения, рассказывали о том, как выполняли интернациональный долг, как помогали дружественному афганскому народу отстаивать его революционные завоевания…

Вот такими примерно словами, без особых эмоций, без намёков на личные заслуги и собственный героизм, очень скромно и просто: да, пришлось, мол, повоевали… А награды за что? Так за это вот самое — что пришлось воевать.

Впрочем, дело было не в том, что и как говорили они, — тут всё ясно как божий день: говорили, конечно, хуже, чем воевали. И не это тревожило Павла Сергеевича. А встревожило, даже взволновало одно открытие, неожиданно сделанное им самим. Выходило, что он, Павел Сенин, снова, как и сорок с лишним лет назад, ухитрился за чьими-то спинами в тылу отсидеться. В прошлый раз, на минувшей войне, по малолетству не успел — за него отец отстрелялся, а теперь, получалось, опоздал, теперь пацаны эти, считай, его сыновья, под пули попали… Потому так тошнёхонько, так неловко было ему в тот вечер сидеть в первом ряду, мужику здоровому, и слушать этих парней.

Не тогда ли, не после ли той встречи и пришла к Павлу Сенину, будущему режиссёру-документалисту, упрямая эта мысль: сделать фильм вот об этих ребятах, рассказать, какие они, нынешние, из восьмидесятых, — пусть посмотрят на них отцы-матери, учителя бывшие пусть увидят и девчонки, невесты будущие… Пусть останутся эти парни в нашей истории, для детей и для внуков, и на завтра, и на многие годы… Чтобы кто-то, сидя потом в кино или дома у телевизора, мог вот так же, как он однажды, вдруг воскликнуть: «Смотрите, это же мой отец!»

Хочешь верь, хочешь нет, но ведь был в жизни Павла Сергеевича удивительный этот случай, повлиявший таким неожиданным образом на дальнейшую его судьбу. Как-то вечером — дело было ещё в Поволжске — он сидел в общежитии и смотрел телевизор. Человек десять собралось в комнате отдыха, все сидели и ждали хоккея, а пока, в перерыве, глядели военную хронику. Это были знакомые в общем-то кадры, но у Павла Сергеевича они всегда вызывали волнение. Осень сорок первого года, грохочут бои под Москвой, а на Красной площади в это время — военный парад… Кто-то из сидевших рядом, глядя на движущуюся по экрану грозную по тем временам технику, в это время пропел: мол, броня крепка и танки наши быстры… И Павел, несколько удивлённый — песню-то эту нынче не так уж часто поют, — оглянулся, поймал улыбочку полунасмешливую, всё понимающую, принадлежащую весёлому и крепкому на вид пареньку в тельняшке. Ещё подумал о нём: приобщился, видать, паренёк к современной технике, повидал кой-чего, вот и иронизирует…

И отвлёкся на минуту, перемолвился с этим парнем парой слов, — оказалось, парень без году неделя, как на гражданке, а служил в ракетных войсках, — и когда опять взглянул на экран, то увидел… Увидел он человека, как две капли воды похожего на отца. Он стоял в строю бойцов-ополченцев, в стёганой телогрейке, в шапке-ушанке с красноармейской звездой и с винтовкой через плечо — вот и всё, что успел увидеть и разглядеть Павел Сенин на экране телевизора. Да, ещё глаза!.. Это были его глаза, тут он ошибиться никак не мог, и глядели они прямо в камеру, то есть на него, на Пашку, глядели, и казалось, что отец или тот, кто был так на него похож, тоже видел его и хотел ему что-то сказать, но не смог. Не успел.

Это было так неожиданно и так странно, как если бы он, его отец, в самом деле появился бы перед ним, вдруг вошёл бы в телевизионную комнату, как когда-то, нежданно-негаданно, к нему в спальню, в детский дом, вошёл и сказал: «Ну, здравствуй, сынок!»

Но войти он никак не мог, потому что в сорок восьмом, после трудной хирургической операции — доставали осколок из лёгкого — отец умер на операционном столе. Ну а если всё по порядку, если дальше назад заглянуть, то придётся начать с того, что весной сорок первого года, за два месяца до войны, Пашкин отец был призван на военные сборы, а оттуда — сразу на фронт. В тот же год, в сентябре, как и многие поволжане, мать работала на окопах — по утрам уезжала за город, а под вечер, усталая до смерти, возвращалась домой. И однажды она не вернулась… А потом он узнал: был воздушный налёт, и она не успела укрыться. В октябре, с оккупацией города, началась кочевая Пашкина жизнь по приютам и детским домам, по которым уже в сорок пятом, повторяя Пашкин маршрут, проскитался с полгода отец, пока не нашёл его наконец в Зубцовском детдоме. Возвратился в Поволжск, только начали обживаться, Пашка в школу уже пошёл — тут осколок его и достал… Будто и не встречались.