На том берегу

И вот — новая встреча… Промелькнул на экране, может, две, может, три секунды, — и ушла, отодвинулась камера, замелькали другие, незнакомые лица, хоть плачь.

Через год, поступив во ВГИК и добравшись до фильмофондов — появилась вскоре такая возможность, — он не раз прокручивал эту ленту и теперь уже точно знал, был уверен, что не ошибся. Но возникли и остались вопросы: как попал отец в отряд ополченцев? И ещё: почему он не вспомнил ни разу, как зимой или осенью сорок первого он снимался в кино?.. Словом, было о чём подумать.

С институтом тоже своя история. Дело в том, что, когда поступал во ВГИК, не на шутку озадачил членов приёмной комиссии: непонятным и даже загадочным показался кое-кому из них этот несколько запоздалый шаг далеко не юного абитуриента. Сбили с толку и два поэтических сборника, оказавшихся среди документов поступающего и свидетельствующих о бесспорных его способностях. Но при чём тут кинематограф? А ещё непоседливость эта, пестрота в трудовой книжке: журналист, геолог, водитель-механик, даже грузчик… Но, похоже, именно эти «загадки» в биографии Павла Сенина да и возраст его серьёзный, исключавший возможность случайного выбора, и решили тогда его судьбу.

Для него самого никаких особых загадок в этом поступке в общем-то не было — жизнь, казалось, сама подвела его к этому выбору, поводила по стёжкам-дорожкам, поварила в своём котле, поиспытывала на прочность, и однажды, в тот памятный вечер, вдруг сверкнула как озарение — тем возникшим на телеэкране кадром военной кинохроники, от которой и побежала, заработала удивившая его мысль… Как же так, думал он, совершилось такое чудо — через столько лет вдруг увидеть отца, возвратить из небытия, почти из забвения тот далёкий, с каждым годом тускнеющий образ, увидеть его, глаза в глаза, как живого, с собою рядом. Ну не чудо ли это!

И ещё он подумал о тех, кто вот так же, как он, неожиданно для себя через двадцать и тридцать лет узнавали в старых, военной поры лентах, не вернувшихся с войны отцов, сыновей и мужей. Сколько раз, наверное, было такое! Вот она, настоящая-то работа, как же раньше не понял он этого!

Но теперь это всё позади: и экзамены в институт, и учёба во ВГИКе, и учебные съёмки на полигоне, на военных ученьях… А теперь и эта поездка — целый месяц работы в Афганистане, тысячи метров отснятой плёнки и горячее, нестерпимое просто желание поскорее добраться до дома, до студии и засесть за монтаж. Обработать скорее плёнку, убедиться, что всё в порядке, что без брака сработали, и тогда уже — до победного! Потому, улетая домой, они оба, он и Генка Старостин, оператор, умоляли аллаха местного, чтоб помог им доставить в целости и сохранности эти кассеты с плёнками, бесценное их богатство.

Самолёт, на котором они из Кабула летели, то и дело врубался в непроглядную мглу облаков, и тогда ни земли, ни неба, ничего не было видно, только белые космы, как туман, клочковато неслись, цепляясь за крыло, за плотными стёклами иллюминатора. Было что-то знакомое в этом матово-белом мелькании, будто лента, ещё недопроявленная, мелькала и мелькала на экране, и на ней вот-вот должно было проявиться, отпечататься что-то. И уже, кадр за кадром, эпизод за эпизодом, вырисовывалась в уме будущая лента, выплывало из памяти, из прошедших дней, и выстраивалось в видеоряд то, что было отснято здесь.

Вспомнил, как перед самым отъездом в аэропорт к их «уазику» солдатик один подбежал и вручил ему стопку писем, попросил на почтамте в Москве опустить. Повторил ещё: обязательно, мол, в Москве, не в Ташкенте, так, мол, скорее… И теперь эти письма, штук двадцать, не меньше, находились в его дорожной сумке вместе с остальным багажом, и тогда, уже сидя в самолёте, удобно откинувшись на приопущенную спинку кресла и поглядывая в иллюминатор, он то и дело возвращался мысленно к ним, они словно подталкивали Павла Сергеевича к какой-то мысли. Он подумал, что неплохо бы отобрать из этой стопки несколько писем, а потом самому, вместе с Генкой-оператором, развезти и вручить их по адресам, по родным и знакомым тех «афганцев». И отснять это всё, и озвучить… Положить эти письма на звучащие голоса — мать или отец, или, скажем, любимая девушка читают письма, и на этом фоне, очень мирно, спокойно звучащем, пойдут кадры, может быть, сразу вот эти, последние, которых, впрочем, могло бы не быть. Как и всей их картины, кстати. А ведь и в самом деле, в который раз думал он, вполне могло случиться такое!..

Был обычный в общем-то рейс: предстояло доставить продукты и медикаменты для военного госпиталя, двое суток с дорогой, туда и обратно. И они упросили майора Чернова, опекавшего их целый месяц, разрешить им эту поездку. И он взял их на свой страх и риск, полагая, что особого риска не будет, потому что недолгая эта дорога с невысоким одним перевалом находилась под постоянным и, казалось, надёжным контролем, да и езжено-переезжено было по ней…

А хотелось Павлу Сергеевичу добраться до того медбата, напоследок отснять ещё хоть один сюжет — из жизни военного госпиталя, и ребята там, слышал, хорошие, молодые хирурги, работают, питерские. К тому же, как обычно под конец съёмок, стали мучить сомнения: всё ли сняли, что надо, не упустили, не забыли ли чего? И чего-то, как всегда, не хватало, и это неопределённое «чего-то» тревожило, не давало покоя, потому что казалось едва ли не самым главным из того, что надо, непременно надо было сделать.

И вот как подарок судьбы — за несколько дней до отлёта, когда билеты на самолёт лежали уже в кармане, «засветилась» эта поездка. Ехали как положено: по «бэтээру» сзади и спереди и пять машин под брезентовыми тентами посередине. Разместились в одной из них, вполне прилично устроились на каких-то ящиках, похоже, с консервами, два солдатика рядом, для личной охраны, и у каждого — по «калашникову» на коленях. И у самих — свой багаж, всё, что надо для съёмок. Две камеры, как всегда, под рукой. Не думали, не гадали, что в дороге, пообещанной быть спокойной, вдруг возникнет такой горячий «сюжет».

Возле самого перевала средь бела дня вдруг застопорили машины, и солдатики, эти двое, что на ящичках рядом сидели, подхватив свои «калаши», тут же высунулись из-под брезента, чтобы выяснить обстановочку. Тут она и «выяснилась» сама! Такое вдруг началось!.. Как Геннадий потом комментировал: «Держи шапки!»

Тут уж трусь не трусь, а работа прежде всего. Да и не было, впрочем, ни страха, ни паники, не успели, наверное: шевелиться надо было…

И Геннадий зашевелился. Минуты не прошло, как пальба началась, как они вслед за теми солдатиками повыскакивали из машины и за камнями залегли, а Геннадий — как только успел? — оторвался от них и вперёд, по камням, по камням, устремился к голове колонны, где вовсю уже шла стрельба. Тут же рядом с Павлом Сергеевичем и майор Чернов появился, вид воинственный, но встревоженный, обругав ни за что ни про что автоматчиков, приказал одному из них подстраховывать «этого сумасшедшего» — так Геннадия он окрестил, и, когда тот парнишка с автоматом наперевес побежал, прикрываясь за машинами, он кричал ему вслед: «За броню его, за броню, твою мать…» Рассердился, видать, на Геннадия. Ну а тот, будто и не было этой пальбы, приловчился в сторонке, за большим валуном и «стрелял» своей камерой, опустившись на одно колено, по своим успевал «строчить» и по тем, по чужим, что свалились, как снег на голову, из-за каменной этой гряды, но, нарвавшись на автоматчиков, прикрываемых пулемётным огнём с «бэтээра», тут же дрогнули и откатились назад. Но макушка горы, перевал этот чёртов, всё ещё продолжал огрызаться, то и дело выбрасывая на дорогу, точно жала, короткие сполохи огня, и в ущелье, с двух сторон стеснившем дорогу, стоял сплошной, незатихающий гул.

Укрываясь за вторым транспортёром, Павел Сергеевич с нарастающим беспокойством, подогретым тревогой майора Чернова, продолжал следить за Геннадием и, похоже, только теперь начал соображать, в какую серьёзную кашу они попали.

А с Геннадием Павлу Сергеевичу просто повезло. За два года совместной работы понял Павел Сергеевич, что Геннадий — оператор милостью божьей и не просто оператор-профессионал, отлично владеющий техникой таких на студии пруд пруди, — но ещё и документалист, хроникёр настоящий. А таким нужно просто родиться, это больше, чем оператор-художник, здесь, как говорят в Одессе, две огромные разницы, потому что так называемые художники, те, кто снимает игровые фильмы, это они могут, скажем, позволить себе такое: не пошёл, не сложился кадр — можно сделать дубль, даже два, даже десять. А у них, хроникёров-документалистов, такой роскоши нет и не будет, им такое даже в сказочном сне не снилось, потому что у них всё как в жизни — всегда один раз.

Так вот, Старостин Генка эту истину не только знал назубок — просто он не умел по-другому работать. И теперь он работал именно так: видел всё и всех и ни доли секунды не забывал о том, что секунды вот этой больше не будет, и не будет ни этих лиц, промелькнувших перед камерой, ни того стремительного, почти каскадёрского броска от машины к машине, от камня до камня, с автоматом наперевес, будто в кадре детективного фильма мелькнувшего; не успеешь, не схватишь — и всё это мимо пройдёт, всё останется там, за кадром, никакими дублями ничего уже не вернёшь.