На том берегу

Но картина, как Павел Сергеевич вскоре заметил, постепенно стала меняться, и ребята без прежней опаски, перебежками, по одному, подобрались вплотную к тому завалу, приумолкшему наконец, и теперь, наблюдая за ними, оказавшись вдруг без майора Чернова — тот мелькал уже там, на дороге, и грозил запоздало Геннадию кулаком, — Павел Сергеевич почти с отцовской тревогой подумал об этих мальчишках: все ли живы-то? Знал, конечно, что служба здесь не курорт, и рассказов успел понаслушаться разных, и ребят, побывавших в серьёзной работе, тоже пришлось повидать, но вот так, чтобы рядом, чтобы видеть всё это своими глазами, не умея, не зная, чем им помочь!..

А майору Чернову за эту поездку от высокого начальства на орехи досталось. За киношников, разумеется. Ну а им, в свою очередь, от майора. Напустив на себя командирскую строгость, хитроватый и добрый майор, при ближайшем, при низшем начальстве, с матерком, пошевеливая грозно афганскими усами, отчитал непослушных киношников, что сподобились лезть поперёд батьки в пекло, и грозился послать вслед за ними «телегу». Хотя сам-то при этом доволен был, потому что знал: лучшими кадрами своей будущей ленты два московских «артиста» будут ему, майору Чернову, обязаны. И орлам его тоже, для которых тот инцидент, к счастью, без потерь закончился.

А обещанная «телега», даже если она в самом деле покатит за ними вслед, что она им теперь! Оба живы-здоровы и везут вот такую ленту. Победителей-то не судят!

А в Ташкенте, куда прилетели они и потом целый день поджидали рейс на Москву, жарища стояла почти афганская. Изнывая от духоты и без дела слоняясь по аэропорту, Павел Сергеевич вслух делился с коллегой своими мирными планами, ну а самой ближайшей в его планах была поездка в Поволжск, потому что уже приближался день, ради которого он, Павел Сергеевич, вот уже десять лет, где бы ни был, куда бы ни заносила его судьба, всеми правдами и неправдами непременно ухитрялся вернуться в свой город, и теперь уже снова высчитывал дни и прикидывал, как и что нужно сделать, чтобы в пятницу выехать в Поволжск.

Последние несколько лет, с переездом в Москву, жизнь Павла Сергеевича проходила как бы в двух пространственных измерениях: наполовину он жил в Москве, а другой половиной продолжал оставаться в Поволжске — туда постоянно тянулась его душа. И не только из-за рыбалки, и не ради ухи, конечно, приезжал он каждый год по весне на этот всеми забытый остров. И не было для него отраднее тех минут, когда торкнется катерок в знакомый причал, когда выйдет он на желанный берег и отыщет глазами Михайлову лодку, привязанную к мосткам, и вздохнёт успокоенно: мол, на месте стоит, дожидается! И теперь добежать бы до крайнего дома, передать жене Михаила московских гостинцев: колбасы варёной батон да две-три пачки индийского чая — обменяться за перекуром столичными да деревенскими новостями, а потом подхватить вёсла и чайник с котелком — всё, что пожизненно прописалось у Михаила в чулане, и — вперёд!

Отчего это, в самом деле? Может, и впрямь прикипела душа к этому малому островку, уцелевшему в мировом пространстве, при великом и постоянно свершаемом круговороте, при неукротимо живущей в человеке страсти — что-то вечно менять на земле, перекраивать, переделывать, осушать одно, затоплять другое, — может, для того и сохранившемуся посреди воды и неба, чтобы заманивать его, Павла Сергеевича, к себе, чтобы в другие дни, в отдалении, ему постоянно чего-то не хватало: может, именно этого тепла, этого света от костра, этой ночи с огромным, распахнутым во все стороны небом и звёздами над головой, под которыми он ощущал себя то беспомощным и потерянным, оказавшимся здесь после кораблекрушения, то счастливейшим из счастливых от сознания неслучайности своего прихода в этот мир, неповторимости и значительности своей во вселенной. Вот узнать бы ещё, для чего это всё? Зачем пришёл сюда и что оставишь после себя на этой прекрасной земле?

И всё это свершалось здесь, в удивительной тишине, когда кажется, что себя самого, свою душу можно услышать и подслушать, как мысли созревают в слова, как приходят за ними то радость, то печаль, и всегда почему-то рядом, всегда друг за другом.

Вот однажды, скажем, случился счастливый улов и варилась уха у него, не уха — просто сказка. Сел один у костра и налил что надо в кружку, тут досада его и взяла: как же можно такую уху расчудесную хлебать одному! Так хотелось кого-нибудь угостить, да ведь некого — он один как перст на острове! И другая обида была — что никто, ни одна живая душа не узрела, как тянул он сегодня того леща, как возился с ним, бедолагой, покуда, и сам измотавшись в борьбе, не поддел подсачником и не выволок его, обессиленного, отливающего чернёным серебром чешуи, на песок. А потом, ухватив за жабры эту увесистую чушку, один-одинёшенек стоял на берегу и казался сам себе счастливым дурачком, напоминающим персонажа из серии популярных карикатур — заросшего бородой мужичка, кое-как прикрытого шкурой, одиноко стоящего под пальмой на крохотном островке.

И печальные приходили мысли: почему это так? Были, были рядом друзья, а теперь подевались куда-то, разошлись, разбежались кто куда. То ли жизнь развела, то ли сами к тому пришли, и теперь, жалей не жалей, это факт уже свершившийся, и назад ничего не вернёшь. Да и надо ли?

Но об этом — особый совсем разговор, больная тема, можно сказать. Для себя самого, если коротко, в двух словах, Павел Сергеевич сформулировал её так: разобщённость идей и душ… Что-то странное, неестественное, по разумению Павла Сергеевича, происходило нынче с людьми. Не в масштабе всего человечества — тут он смелость на себя не берёт — речь о нас, обо всех и о каждом в отдельности: что же с нами-то происходит? Почему так легко и так скоро, без печали, без сожаления, разрываем порой свои прежние связи, наши дружбы, наши привязанности?

Что-то детское, несерьёзное видел Павел Сергеевич в этом и всегда вспоминал одну сценку, однажды подсмотренную… Вспоминал морской берег и двух мальчишек на берегу, так спокойно и мирно играющих: в кулачки набирали мокрый песок и процеживали его сквозь пальцы, и над кучей песка, поначалу бесформенной, поднимались одна за другой остроконечные пирамиды, похожие на башни игрушечного дворца. Вот такое сооружение вырастало буквально на глазах у Павла Сергеевича, удивительно зыбкое, ненадёжное уже потому, что возникло оно на границе воды и суши, и стоять ему суждено было лишь до первой большой волны. И такая же зыбкость почему-то увиделась Павлу Сергеевичу в том на вид идиллически мирном согласии, с которым эти два загорелых мальчишки лет пяти возводили свой замок или дворец.

Он тогда не заметил и не понял, с чего это всё началось, — вдруг увидел, как эти двое, разъярённые, заводя, подстрекая друг друга — как и не было между ними ни мира, ни согласия, ни общей какой-то идеи, — молотили, разбрасывая ногами песок, и крушили безжалостно всё, что сами же сотворили. И случилось всё это раньше, чем набежала на берег большая морская волна…

Ну, а с ними-то что же случилось тогда? Без особой вражды, тихо-мирно, не успев ничего сотворить, даже памятника другу своему не построив, не подравшись, не объяснившись друг с другом… Не дождавшись большой волны. Так, немножечко заштормило, закачало вдруг на волнах, промочило однажды весенним дождичком — и попрятались все в кусты, как и не было ничего!

Но тогда что же было? Пикничок на зелёной лужайке, где им всем было так хорошо, потому что все были молоды, потому что так сладко и весело им и елось тогда, и пилось, да и пелось, бывало, неплохо. А ещё говорилось и спорилось… Вот уж было так было! Отводили, бывало, душеньку, изощряясь в изящной и не очень изящной словесности, поломали копий за правду-матку, покричали, размахивая деревянными ложками над горячей ухой, было дело! И деревню родную российскую принимались, бывало, «спасать», и в рядах литературных, давно и незыблемо узаконенных кем-то, наводили свой, как казалось им, справедливый порядок, да и со своими, местного масштаба чиновниками управлялись за милую душу: увольняли одних, назначали других, всех судили направо-налево без суда, так сказать, и без следствия. И всё ради общего дела, всё во имя и на пользу отечества. И ведь были искренни в этих спорах, и летели, бывало, они над костром — раскалённые, как уголья, жаркие, как искры, слова. Улетали и таяли в тёмном небе.

А вчера в разговоре с Лерой он узнал, что дружки его прежние, мужички поволжские, тоже на остров решили наведаться. Подивился: с чего это вдруг их туда потянуло?

С Алёшкой договорились, что он придёт утром в гостиницу, будет ждать Павла Сергеевича внизу, в вестибюле.

В шесть утра спустившись в вестибюль, он сразу увидел его. Алёшка сидел в низеньком кожаном кресле, острые коленки в потёртых джинсах торчали, едва не упираясь ему в подбородок. Небольшой дорожный этюдник со сложенным штативом-треножником стоял у ног, возле кресла.