Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…

Сдав служебное удостоверение, безработный гражданин Ельников вышел на улицу. Странно, но тут его охватило чувство безбрежной свободы. Он не был никому ничего должен, не предстояло вставать спозаранку завтрашним утром, чтобы ехать на службу, где предлагалось кропать одни и те же пропагандистские материалы во славу советского строя, кланяться перед начальством, часами просиживать на идиотских партсобраниях с дебатами ни о чем… Другое дело: где твердая зарплата и гонорары? Ни на одну штатную должность ни в какую из редакций, даже заводских многотиражных газетенок, с партийным «строгачом» не возьмут, это метка прокаженного, а устройство на работу необходимо, ибо существует уголовная статья «тунеядство» и преследование по ней чревато тюрьмой и зоной.

Впрочем, все устроилось в течение недели. Виталик был зачислен в редакцию журнала «Вокруг света» по своей международной журналистской специальности на договорной внештатной основе, но с записью в трудовой книжке, что придавало ему статус трудящегося гражданина, а далее оставалось лишь состыковывать между собой деловых людей, решая их проблемы на основе комиссионных и — потихоньку тиражировать на съемной квартире контрабандное видео, распространяя его по надежным каналам.

Эта концепция благополучно проработала до начала горбачевской перестройки, приведшей к краху коммунистической идеологии, и все фискальные мероприятия по борьбе с западной кинематографической продукцией уже казались наивными детскими играми по сравнению с лавиной когда-то запретной информации, обрушившейся на распадающееся советское общество.

И все же относительную правоту позиций тех, кто безуспешно пытался бороться с начинавшимся засильем западной видеопродукции, надо признать: возникшие как поганки после благодатного дождя разброда преступные группировки действовали по уясненным ими калькам гангстерских американских фильмов; притоны с проститутками существовали едва ли не в каждой московской многоэтажке; наркомания нарастала бешеными темпами; жажда наживы охватила массы людей, напрочь отрекшихся от туманных обещаний радужного коммунистического грядущего; красочные западные этикетки намертво заклеили прошлые поблекшие транспаранты.

Помню, один из моих знакомых, посмотрев «Крестного отца», крепко задумался, а потом сказал:

— Если такая мафия народится у нас, будет куда как похлестче… Россия крови никогда не боялась!

Гражданин Ельников ныне проживает в Германии, где по поддельному свидетельству о рождении с указанным в нем еврейским происхождением, еще в начале девяностых получил статус постоянного поселенца. Много бизнесов различного толка он поменял за это время. Описания этих бизнесов заняло бы собрание занимательных криминальных романов, однако в сюжет и идею моего мемуарного повествования не укладывающихся. Германского гражданства он так и не получил, поскольку за налоговые преступления был судим, но тюрьмы по состоянию якобы пришедшего в упадок здоровья избежал, однако за привилегию нахождения на свободе был приговорен к ежемесячной выплате штрафа в качестве компенсации, составляющего практически всю сумму его пенсии. Его коммерческие предприятия, державшиеся на посреднических сделках между российскими и немецкими торговыми компаниями, давно рухнули, ныне работает за скромную зарплату в наличных, гостиничным менеджером у дочери, кому гостиница принадлежит. Что говорить: дети — это инвестиции в будущую старость. Если повезет — инвестиции удачные…

Квартирный вопрос в СССР

Мой тесть, возглавлявший корпункт АПН в Праге, после длительной командировки возвратился в Москву, и передо мной во всей своей неприглядной красе возник квартирный вопрос, ибо совместное проживание с женой и ребенком в окружении родителей меня не устраивало никоим образом, и нашему семейству пришлось исполнить определенного рода трюк с родственным обменом: я с женой и сыном прописался у деда супруги, а престарелый дед переехал на нашу, теперь уже прежнюю, жилплощадь.

Обитал дед в Перово, в старом, еще в начале двадцатого века возведенном обширном строении, занимая скромную комнатку в коммунальной квартире с двумя соседями. Ютиться втроем в шестнадцатиметровой комнате мы не стали, сын временно был оставлен на попечении тещи, а я, уже в первую неделю хлебнув коммунального быта до рвотной судороги, понял, что из этого капкана надо выбираться без промедлений и со всей возможной решительностью. Другое дело — как?

Выход был один: снимать квартиру, существуя в зыбком положении временщика, способного быть изгнанным из помещения в любой момент. Приобрести кооперативное жилище я не мог, хотя располагал деньгами в достаточном количестве, однако все кооперативы в стране относились к тем или иным ведомствам, а те ведомства, в коих я прямо или косвенно фигурировал, никакого строительства не затевали, свободными площадями не располагали, а вот длиннющими очередями на благоустройство быта сотрудников отличались повсеместно.

И тот же помощник генерального прокурора Полозов пребывал в двухкомнатной «двушке» в панельной пятиэтажке с женой и сыном, ожидая улучшения своего благорасположения в столице уже пятый год. Ему, вскоре, впрочем, подфартило, и он переместился в роскошные апартаменты рядом с пешеходным Арбатом, расстаралось для своего руководящего состава правоохранительное ведомство.

Мне же, увы, предстояло надеяться только на собственную персону, и, глядя из окна в облезлой раме на скромный московский дворик, я перебирал все теоретические варианты своего перемещения из тесной облезлой конуры в неведомые просторные помещения, где обитали десятки моих знакомых, то ли обладавшие каким-то индивидуальным везением, то ли отмеченные благосклонностью к ним судьбы и удачного стечения обстоятельств.

Замечу: все живущее на планете имеет склонность замыкаться в тех или иных стенах, и это касается не только обитателей городов и деревень, но и представителей фауны с их логовами и берлогами, а также мира пернатых и насекомых, также стремящихся отгородиться от окружающей среды в своих щелях, гнездах и норах. И все ищут пристанище покомфортней! И даже кладбища не исключения…

Дом, в котором отныне я был прописан, представлял собой зрелище убогое, наводящее грусть своей облезлостью, пониклостью и полной капитуляцией перед прошедшим со дня своего сотворения веком, подточившим его фундамент, прогнувшим перекрытия и изгрызшим растрескавшийся кирпич, подмазанный грязноватыми белилами. В доме водились мышки, тараканы, а подвал заселяли блохи, что вызывало нежелание местных сантехников лезть туда для устранения разного рода протечек и канализационных неполадок, возникающих на регулярной основе. Однако, как поведали мне старожилы, строение с метровой толщиной стенами, как старый крейсер, держалось на плаву крепко и незыблемо, претерпев два пожара, взрыв бытового газа, а также попадание в него во время Великой Отечественной войны немецкой авиабомбы, предназначенной для находящегося поблизости железнодорожного узла. Только ядерный катаклизм был способен потрясти этот памятник градостроения, но ядерный катаклизм устранял квартирный вопрос в принципе, что примиряло с безрадостным фактом его существования.

Публика, населявшая дом, на удивление состояла из представителей технической интеллигенции и квалифицированных заводских работяг, давно притершихся друг к другу в своем коммунальном сосуществовании, привычно и обреченно роптавших на неудобства и тесноту быта, и в отдаленных от действительности мечтах полагавшихся на милость неведомого начальства, конечно же, только и жаждущего расселить их клоповник по сияющим новостройкам, но вот беда — мешали первостепенные задачи: война с Афганистаном, помощь Африке, странам социалистического лагеря (а почему все-таки «лагеря»?), и — расходы на обороноспособность государства, навязанные империализмом. Не поспоришь!

Единственной деклассированной личностью, проживающей в строении, был мой сосед по подъезду Юра Шмакин, выхлопотавший себе инвалидность по психическому заболеванию, связанному с двумя купированными случаями белой горячки на фоне хронического и принципиального алкоголизма.

Юра был низкоросл, патлат, угрюм лицом, но жизнерадостен открытым и общительным характером.

Знакомство наше состоялось у дома во дворике, у ствола старой спиленной липы с обрубленными сучьями, заменявшим жильцам уличную скамейку.

— Прошу, присядь, — обратился ко мне Юра, указав рукой место по соседству, и в голосе его прозвучала едва ли не мольба, неспособная быть отвергнутой бессердечным отказом.

— Сосед, — продолжил Юра с той же трагической интонацией, напряженно глядя в пространство перед собой. — Посмотри наверх… Пожалуйста!

Я посмотрел наверх, на нависающую над нами облетевшую крону каштана. В кроне, почесываясь, сидела обезьяна, по внешним признакам породы — макака.

— Фига себе, — удивился я. — Обезьяна!