Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…
Шрифт:
— Хочу печатать ваши романы с продолжением в каждом номере, — сказал он. — Пятьсот долларов за главу.
— Роман в газете?
— Вот именно. Народ не очень тяготеет к книгам. А тут будет ждать очередную публикацию, как продолжение телесериала, это здоровая идея… Я могу выписать чек за месяц вперед…
— Это еще более здравая идея, — согласился я, уже толерантно воспринимая как малиновый пиджак собеседника, так и языческую роскошь красовавшихся на нем ювелирных излишеств. Я даже снисходительно извинил ему определения «по-любому» и «волнительно», списав их на интеллектуальную недоразвитость, вынужденно компенсированную коммерческой сутью натуры.
Эрудиту Жоре Вайнеру, ходившему по редакции в резиновых тапках, похожих на галоши и в домашней фуфайке, было далеко до выспренной презентабельности этого русскоязычного
— Нью-Йорк, честно говоря, уже надоел, — повествовал мне тем временем Жора. — Ужасный климат. Летняя жарища и промозглая зима. Надо искать какое-то пристанище южнее. Сейчас предлагаются увлекательные варианты в Доминикане. Золотой океан, фрукты, полуголые попы дев, словно в калейдоскопе, атмосфера тропического бардака… Куплю виллу, потом куплю лодку и буду плавать по морю.
Я слушал его, поражаясь, насколько все-таки волшебна и непредсказуема наша жизнь в своих парадоксальных переменах, пускай, от нашей воли и устремлений зависящая. И вспоминал, как привез ему новые покрышки для его «Волги», с трудом добытые через связи вездесущего Ельникова.
Из лифта мы перетащили тяжеленные баллоны в коридор его кооперативной «трешки», и Жора, морщась от ядреного химического аромата свежей резины, сетовал:
— Как же мне теперь спать в этой резинотехнической вони?
— А балкон?
— Там все под завязку! Какие-то соленья, мои авторские экземпляры, обувь, картошку еще вчера по квартирам носили, жена взяла мешок… Ладно, управимся…
Что же хранится теперь на этом балконе?
— Братца моего случаем в Москве не видел? — спросил Жора.
С братцем месяц назад я встречался на дне рождения одного из общих знакомых, и посему доложил, что Жорин одиноутробец вполне жизнеспособен, каждодневно выпивающ и светскому образу жизни неутомимо привержен.
Мне, как и некоторым иным посвященным, было превосходно известно, что, в отличие от Стругацких, работающих в тесном тандеме формирования ткани прозы, в мастерской Вайнеров назревал принципиальный разлад, ибо писал, собственно, Жора, а Аркадий удовлетворялся ролью соавтора в сочинительстве сюжетных линий и глубокомысленных редакторских замечаний, претендуя вместе с тем на половину успеха, значимости и гонораров.
До откровенного конфликта дело у братьев не дошло, но, перед очередной своей поездкой в США, позвонив Аркадию, и, спросив, надо ли что-нибудь передать Георгию, услышал ответ:
— Передай ему мое недоумение. Он поймет…
Понял и я: речь шла о последних романах Жоры, подписанных его, и только его именем. Без знакомых читателю «Братья Вайнеры».
Я отделался шуткой, сказав:
— Аркадий, извини, но я не пойму, как можно вдвоем написать «Я помню чудное мгновенье…»
После паузы, явно посвященной непродуктивному раздумью, ответом мне были короткие гудки в трубке, исполненные то ли досады, то ли обиды.
Но в Америке Жора все-таки тосковал… В СССР, каждодневно окруженный блеском творческой элиты, будучи автором многомиллионно изданных книг и прекрасных кинокартин, включающих знаковое «Место встречи», в Штатах ему приходилось удовлетворяться компаниями парикмахерш, страховых агентов, автомобильных дилеров, риэлторов и местных, провинциального пошиба, писак, составляющих русскоязычную интеллигенцию. Имелись и исключения: Бродский, Довлатов, Коржавин, но к писателям детективного жанра эти персоналии относились с присущим авторам высокоинтеллектуальной поэзии и прозы пренебрежением.
А вот тут-то стоит заметить, что наследие и потенциал Георгия Вайнера остались катастрофически недооцененными в своем виртуозном мастерстве как рядовыми читателями, так и самыми капризными и искушенными апологетами высокой российской словесности.
До определенного момента я воспринимал Жору, как крепкого ремесленника, подобного Хруцкому или же Юлиану Семенову, твердой рукой осуществлявшему привычную писанину, из русла идеологически выверенного сюжета не выпадающему, и твердо уверенному, что русло заканчивается дельтой издательских касс с хрустящими бумажками гонораров, компенсирующих преодоленные творческие муки. Да и что, собственно, представляло собой прогремевшее в своем киновоплощении «Место встречи» — в оригинальном названии «Эра милосердия»? Милая, аккуратно и старательно написанная повестушка без претензий
на художественные открытия. Однако меня постиг шок, когда я прочел «Евангелие от палача», вещь, написанную им еще до всякого рода перестроек и гулких разоблачений прошлой власти на фоне демократических преобразований девяностых. Это был роман об опере с Лубянке тридцатых голов — негодяе, интригане и убийце, трансформировавшимся при выходе на пенсию в почтенного профессора-правоведа. Роман изобиловал историческими неточностями, домыслами, неоправданной «чернухой», всхлипываниями по несчастной судьбе еврейского народа в кандалах сталинского антисемитизма, и об этом я прямо и детально поведал Жоре, всецело согласившемуся с моей критикой. Однако главное, что было в этой вещи — потрясающая образная проза, виртуозное владение словом, поэтика каждой строки. Прежние Вайнеры с их грамотной гладкой лексикой былых романов представлялись теперь дисциплинированными солдатиками, бредущими в колее советской приключенческой беллетристики, но вдруг, каким-то чудом чудесным обнаружившие в себе буквально эпическую силу и мощь. Переписывать роман было бессмысленно, но сделать из него сценарий телесериала представилось мне идеей благодарной.И мы сделали этот сценарий, приблизив его действие к временам актуальным и безоглядно надеясь на воплощение нашего проекта.
Дело, естественно, уперлось в проблему финансирования картины. Убедить знакомых нам богатеев тряхнуть мошной не получилось, дельцы требовали гарантий прибыли от проката, а откуда могли взять эти гарантии два писателя? Впрочем, существовал иной вариант решения вопроса: так или иначе предстояло найти серьезного режиссера, связанного со столь же серьезными продюсерами, чья профессия — изыскание необходимых средств.
И вот тут-то мы напоролись на непреодолимую стену отчуждения. Поначалу все загорались идеей: Чухрай, Говорухин… А после один за другим следовали отказы: мол, по долгому размышлению пришли мы к выводу, что тема скользкая, объем сценария предполагает исключительно сериал, а таковой вряд ли одобрит начальство, ибо критика прошлых советских перегибов стремительно сходит на нет, да и вообще следите за тенденциями глобальных общественных изменений…
А изменения действительно нарастали день ото дня. После всеобщего разброда девяностых приходило прозрение и ощущение тупика, в котором оказалась страна. Из тупика предстояло выбираться, но куда? Тот капитализм, который мы построили, более походил на карикатуры из прежнего журнала «Крокодил», живописавшего советскому человеку ужасы западного бытия, а все позитивное, чем жило общество, мы брезгливо и весьма неосмотрительно отринули. Вернуться к истокам? Но как? Истоки, увы, пересохли… А новые не обнаруживались ни на каких горизонтах.
Мы извлекли из пыльных запасников старые имперские герб и флаг, подредактировали совдеповский гимн на новый лад, изжили сталинскую прививку против казнокрадства, мздоимства и вольнодумства; помыкавшись в демократической вакханалии, поняли, что в безвластии и в полемике России конец, и вернулись на прежние рубежи. Возродили ЦК в образе администрации президента, создали госаппарат — вороватый, но с устоями и порядками из прежней советской закваски выбродившими. Секретарей обкомов сменили губернаторы. Но — ни промышленности, ни сельского хозяйства не учредили. Вылепилась из частных инициатив разнородная импровизация по выпуску продукции, на откатах и отступных устоявшаяся. А как гнали при Советах за зеленые бумажки нефть, газ и лес, так и продолжили…
Народный разброд, по идее, должен был прекратиться с созданием партий. Пекущихся о благе нации.
И партии создали. Но только что они решают и кому нужны?
В своем соку началось круговерчение паразитов и демагогов, и полезли в партии за деньгами и льготами. А вот заставь кого-то за идею работать — через день от партий прах останется, и следы простывшие активистов карьерных.
По моему разумению, в мировой истории существовали лишь две партии как действенные и непреклонные силы: коммунистическая и национал-социалистическая, близнецы-братья. Сильные своими идеями, близкими массам, олицетворявшие реальную власть и идеологию. И как вступление в них, так изгнание были событиями в судьбах людских поворотными. Партийный билет означал избранность, он привязывал к поклонению государственности прочнее кандалов. А лишение его означало путь в никуда, в низший слой плебса.