Наедине с совестью

– Нашел чем хвастаться, - оборвал его Михаил.
– И, кстати, меня совершенно не интересуют твои гнусные подвиги.

– О! Да ты колючий, оказывается. Сашка Гвоздь тебе дело говорит, а ты нос воротишь. Надо притупить тебе иглы!

– А ну, давай, попробуй!

Михаил покашлял. Он сразу понял "короля воров". Серые совиные глаза его смотрели на все враждебно, на подбородке - узловатый шрам, похожий на след подковы. Безобразным казался Гвоздь! Вот в какую компанию попал знаменитый горняк Михаил Молчков! Залез в волчью стаю - по-волчьи и вой. Но Михаилу чуждо было угодничество. Он тут же решил отбить у Гвоздя охоту верховодить другими.

– Значит, иглы собираешься тупить, - проговорил он, поворачиваясь к Сашке.
– Ну, что ж, ты мне иглы, а я тебе зубы. Видишь вот гирю!
– показал он увесистый кулак.

– Что? Сашке Гвоздю кулак? Ах ты, буйвол!
– И Шматко резко сорвал с головы Молчкова кепку.
– Кому ты грозишь?

– Не грожу, а говорю!

Михаил спокойно поднялся, сильной рукой взял "короля воров" за тонкую шею и с силой оттолкнул его от себя. Гвоздь пролетел вдоль прохода через весь вагон, мелькая рыжими волосами, стукнулся о двери и распластался на грязном полу, как жаба. Все засмеялись. Сашка, не предвидя такого оборота, опешил. А Михаил подошел к нему, вырвал из рук его кепку и сурово сказал, как всегда говорил своим обидчикам:

– Вот так, финансист! Иглы тупить - это не замки ломать.

Гвоздь поднялся и зло прищурил глаза.

– Ладно!
– выдавил он из себя.
– Ты у меня еще поплюешь кровью. Я не таких дикарей объезживал!

– Свалишься!
– улыбнулся Молчков.

Поезд останавливался редко и на короткое время. Осужденных на стоянках из вагонов не выпускали. Они давали конвоирам деньги, и те приносили им кипяток и булочки.

К концу шестого дня поезд остановился на маленьком железнодорожном разъезде. Вагон с осужденными отцепили и загнали в тупик. Было ясно, что дальше они не поедут. Все вопросительно переглядывались, шептались.

Перед рассветом начальник конвоя распорядился: "Подготовиться к переходу". Шматко начал сквернословить.

– Никаких переходов!
– выкрикивал он.
– Мне нужна машина. Я уже третий раз навещаю этот чудесный уголок, порядок знаю. Двенадцать километров топать не в моей натуре!

– А вы что, больны?
– спросил его начальник конвоя.

– Так точно!
– с издевкой ответил Шматко.
– У меня, гражданин охранник, по дюжине мозолей на пятках. Идти никак не смогу.

– Тогда поползете!
– повысил голос начальник.

– О, это другое дело!
– воскликнул Гвоздь.
– Куда, собственно говоря, спешить "трудовому человеку"? Мой знакомый карманолаз когда-то учил: "Не спеши". Словом, меня вполне устраивает переползание на животе.

– Построиться!
– раздалась команда.

Вышли рано утром. Впереди колонны, легко постукивая на ухабах, катилась однопарная повозка. По сторонам и позади шагали конвойные. В предгорьях было свежо, ярко от восхода солнца. Справа и слева дороги громоздились возвышенности, поросшие ельником и лиственным лесом. Дорога то постепенно спускалась в низину, то серой полудугой поднималась кверху. Низкорослый, но старый лес давно уже наполнился разноголосым пением пернатых обитателей. На небе - ни облачка.

Шматко, длинный, нескладный, шагал среди колонны, мокрый и красный, словно только что вышел из жаркой бани. У перехода через мостик Гвоздь прислушался к пению птиц, подморгнул соседу и проговорил нарочито громко, оскалив искривленные, желтые и на редкость крупные зубы:

– Скажи ты, концерт какой! Вот встречают! Раньше, наверно, царя так не встречали, а вы носы повесили. А ну, выше головы!

Щуплый сосед не понял его, спросил:

– Какой концерт? Где?

Сашка снова подморгнул ему:

– А ты прочисть уши, чего ртом-то слушаешь?

– Прекратить разговоры!
– крикнул конвойный слева.
– Ну-ка, ты, с мозолями на пятках, - обратился он к Шматко, - займи место в голове колонны! Может, поменьше будешь болтать!

– Никак нет, гражданин охранник!
– бросил Сашка.
– Я с детского возраста словесным поносом страдаю. Врачи рекомендуют абсолютный покой и усиленное питание. Здесь это особенно кстати.

Михаил смотрел на затылок Шматко и думал:

"Он и здесь чувствует себя как дома. Легко такому жить..."

*

После судебного процесса Степан Ковальчук долго не мог прийти в себя. Жил теперь без улыбки, замкнуто, осторожно. Даже на работе, где он старался забыться, ему чего-то не хватало. Случившееся преследовало его. Внимательный и целеустремленный в прошлом, теперь Ковальчук был слишком рассеянным: на вопросы товарищей часто отвечал невпопад, иногда начинал разговаривать с самим собой. Первое время все эти "странности" вызывали улыбки на лицах шахтеров. Одни думали, что он вчера "перехватил" спиртного, другие искали разгадку в семейной жизни бывшего бригадира. Только любознательный забойщик Сеня Шапочка серьезно расценивал его душевный и умственный разлад. Однажды, наблюдая за Ковальчуком, Шапочка собрал товарищей и сказал им серьезно:

– Вы зря, хлопцы, смехом рты надрываете. У человека психическое расстройство, а вы смеетесь. Степан потерял друга. Нервы у него... Лечиться бы надо.

Горняки задумывались.

Ночами Ковальчуку было еще хуже. Спал неспокойно, часто бредил, выкрикивая что-то грубое и бессвязное. Особенно изводил его гнетущий образ Гришки Федько. Стоило сомкнуть глаза, как перед ним в ту же минуту появлялся Гришка, пьяный, в изорванной клетчатой рубашке и в измятой кепке, посаженной на затылок. Он нагло и беззастенчиво подходил к его койке, будил Стефу и, показывая ей на Степана, говорил зло и ядовито:

– Жалкое существо! Как ты можешь спать с этим грязным негодяем? Он обманул не только суд, но и тебя. Мерзкий трус дошел до самой подлой низости: загнал в тюрьму невинного товарища, а сам бесстыдно отсыпается в твоих объятиях. Нет, не будет ему пощады! Я задушу его, слышишь - задушу!

Степан тревожно открывал глаза, покрываясь холодным потом. Беспокойно поднимал голову, озирался. Затем сбрасывал с себя одеяло и, нервно поглаживая мокрый лоб, прижимался спиной к стене и болезненно прислушивался к дыханию жены. Иногда он срывался с койки, уходил на кухню и начинал торопливо курить. Степан досадовал на себя, что когда-то связался с Гришкой. Но больше всего его мучила совесть за судьбу Михаила.

Первое время Стефа, слушая бред и выкрики мужа, молчала. "Может, пройдет", - думала она. Но Степан ночами не спал, часами просиживал в темноте, низко опустив голову. Стефа не могла уже больше терпеть и скрывать своей тревоги. Однажды, накинув на плечи халат, она осторожно вышла на кухню, присела рядом с мужем и озабоченно спросила:

– Что с тобой, Степа?

– Ничего особенного, - не сразу и как-то мягко ответил он, стараясь успокоить жену.
– Не спится что-то. Пройдет!..